Гончарный круг (сборник) - Аслан Кушу

Она сидела на утесе, а за ней, как и много лет назад, размеренно текла жизнь абхазского села Ахны. Люди были в хлопотах конца лета, работали в садах, на пасеках, пасли на предгорных лугах скот. А бабушка Лии – Дзазуна, у которой она жила после гибели отца и второго замужества матери, наверное, перемалывала в жерновах кукурузу для мамалыги. Лия любила свою бабушку, почти боготворила. Царственной статью, лицом со следами былой красоты в ее восемьдесят, характером Дзазуну считали в селе обязанной происхождению из князей народа убыхов, которые первыми приняли удар царизма в Кавказскую войну и потерялись, не пережив изгнания, в лабиринтах истории. «Каждый из наших мужчин считал себя громовержцем и стоял насмерть, но пушки царя оказались сильнее», – с грустью говорила Дзазуна. А бывало совсем опечалится она и скажет задумчиво: «Вам, абхазам и грузинам, не понять, что такое быть одной, без своего народа. Не понять горечи, что жжет, когда родной язык еще живет в тебе, но говоришь на нем только сама с собой». Однажды ученый из Сухуми Гия Чачба, побывавший в Ахны, сказал ей, что в Турции живет еще один человек, говорящий на убыхском. Дзазуна несказанно обрадовалась этому.

– Как ты сказал его зовут? – укрепляя надежду, переспросила она.

– Тефик. Тефик Есенч! – ответил Гия.

– Хвала Бытхе! – воскликнула последняя язычница Кавказа, благодаря верховное божество своего народа. – Теперь я буду говорить не с собой, будто выжившая из ума старуха, а с Тефиком!

– Как же ты сделаешь это, если его нет рядом? – удивился ученый.

– Ничего, – мягко и певуче протянула Дзазуна, – не обязательно видеть человека, чтобы говорить с ним. А тебе, Гия, спасибо, снял ты с моего сердца камень. Теперь-то я знаю, что не одна в этом мире…

Несмотря на годы советской власти, которая, казалось бы, уравняла всех, в Ахны относились к Дзазуне, как и подобает к родовитой особе, – с восточной почтительностью, почти благоговением. Отчасти она и сама способствовала этому своею мудростью. Если в селе случались спор или ссора и стороны не могли согласиться, они не часто спешили в сельсовет или к участковому, непременно кто-то предлагал: «Пойдем к Дзазуне, она рассудит!» Другая сторона обычно соглашалась. Дзазуна же судила по справедливости, удивляя всех простотой решений, которые редко кем оспаривались. Вот такая бабушка у Лии.

А сколько шуток, прибауток, пословиц и наставлений она знает, диву даешься! Не бабушка, а рог речевого изобилия. Вот и сегодня, заплетая Лие косу, она учила: «Слушай, внученька, петуха на рассвете – к гостям он кричит или просто бравирует, кичась своим положением. Слушай курочку – к яичку тревожится или кем-то напугана. Слушай теленочка нашего, чтобы узнавать издалека по голосу. Слушай, деточка, собаку дворовую, дабы знать – вор ли крадется в дом или волк приближается. Слушай топот лошади, чтобы знать – под седлом она идет или нет, скучает по жеребенку иль табуну. Слушай козочку, внученька, – за озорство она ругает козленка иль зовет его. Кота нашего слушай, хочет он в дом или просится на улицу. Все они благодать нам от Бытхи, радуйся им, береги и лелей. Их голоса – это мир, сотканный из звуков, мир, который ты должна слышать и понимать».

При этих словах Дзазуны на другом конце улицы принялся за работу огромный, как гора, кузнец – грузин Ираклий. Металл мало-помалу при ковке твердел и стал заполнять округу тревожным, как набат, звоном.

– Слушай, как работает кузнец, – продолжала Дзазуна, – и услышь, как бьется его сердце в каждом ударе молота, мечи он кует или орала, готовит людей к миру или войне…

Потом Дзазуна с опаской посмотрела на горы с юга, из-за которых все чаще в Ахны приходили слухи, что Грузия, не признав независимости Абхазии, готовится напасть, тяжело вздохнула.

От мрачных мыслей отвлекла ее Лия, подавшая заколку для волос – ярко-красную божью коровку в крапинках. Рассматривая ее, Дзазуна вспомнила детство, как очень радовалась присевшей на нее божьей коровке, как поверяла ей самые заветные желания и, попросив их исполнения, отпускала. Затем, осветившись снисходительной улыбкой человека, припомнившего, каким наивным и простодушным был в детстве, продолжила: «Слушай звон косы на косовице, деточка, и запомни это прекрасное время года, запахи спелого и свежескошенного многотравья. Слушай гармонь и певцов и запомни, как играют и поют на твоей родине. Слушай, внученька, мудрых и старых сказителей, их древние, как сама жизнь, песни и сказы и познай прошлое и душу своего народа. Слушай тех, кто много знает и помнит. Лови каждый миг жизни, не дай ничему пройти в ней скоротечно. Возьми все это в свое сердце и передай тому, кто будет слушать тебя».

Так говорила старая язычница Дзазуна, заплетая косу внучке этим утром.

А море, затаив свои силу и могучее дыхание, да так, что на нем даже не было зыби, казалось, все больше проникалось песней Лии. И так могло продолжаться долго, потому что она любила смотреть на море, слушать его и петь о нем, если бы не Манана, жена кузнеца Ираклия. «Вайме, Лиечка, вайме! – покачивая головой и крепко сжимая в руке сорванную с головы косынку, кричала она, взбираясь на утес: – Опять обезумел Ираклий».

Солнце чуть слепило, но все же и двор, и кузню Ираклия, и происходившее в них Лия ясно увидела с утеса. Ираклий находился в безумном припадке и громил все, что попадалось под руку, разбрасывая при этом мужчин, пытавшихся свалить его, связать и усмирить. «Не ведает бедняга, что творит, – бежала за Лией Манана. – С его-то силищей нет никому сладу. Как бог во гневе. На одну тебя надежда, деточка».

Увидев Лию, мужчины покорно отступились от Ираклия, а женщины отошли к забору, оставив одних посреди двора – девочку и разъяренного безумца. Лия же поймала его взгляд и некоторое время смотрела в вышедшие из орбит глаза. Не мог оторваться от нее, как лягушка от змеи, и Ираклий, а потом, словно опираясь на невидимую стену сзади, сполз на землю, забился в конвульсиях и успокоился. Только после этого в толпе собравшихся пронесся чей-то облегченный выдох.

Лие было чуть более пяти лет, когда она впервые вслед за Дзазуной прибежала на шум во двор Ираклия. Так же, как и сегодня, разгорячено боролись с кузнецом мужчины, а рядом, переживая, безмолвно стояли женщины. Тогда Лия и увидела его, в такие минуты взлохмаченного, с рассеченным в кровь лицом, не испугалась, а даже пожалела Ираклия. Это потом, повзрослев, она осознала, что чувствовала себя холодным дождем над раскаленной пустыней, а тогда все как-то произошло само собой: Ираклий, пронзив ее вначале гневным взглядом, вдруг замер с надеждой в глазах на избавление, сел, заплакал и утихомирился. С того дня, едва случался приступ, первый ахнынец, нашедший Лию, нес девочку к Ираклию и ставил перед ним. Сбоев никогда не было: кузнец безропотно повиновался ей. Весть о девочке, усмиряющей обезумевшего кузнеца-великана, обрастая слухами и подробностями, облетела всю Абхазию и Грузию. Лию смотрели доктора в Сухуми и Тбилиси и только разводили руками, не умея объяснить, в чем ее сила. И лишь один из них, старичок с седой бородкой в белом чесучевом костюме и парусиновых туфлях, приехавший в Абхазию на отдых, осмотрев ее, сказал: «Вероятно, у девочки экстрасенсорные способности воздействия на людей с отклонениями. По-хорошему надо бы свозить ее в Москву». Лию же никто в столицу не повез, и она продолжала жить в Ахны. А Ираклий, если не считать того, что сторонился ее, в остальном был обычным человеком, готовым и сам прийти на помощь, с особым усердием и прилежанием исполнял заказы земляков по части своего ремесла. И еще. Поздней осенью Ираклий надолго исчезал в горах. «Траву свою ищет, – как-то пояснила по случаю Дзазуна. – Едва они поженились, Манана возила его в Сванетию к известной слепой знахарке, и та сказала ему: – Обмани семь сел или, как собака, найди свою траву от хворобы. Обманывать людей Ираклий не стал, да и не смог бы по простоте душевной, вот и ищет траву с тех пор…»

Вернувшуюся со двора Ираклия внучку Дзазуна встретила радостной весточкой.

– Лиечка, – оживилась она, – в сельсовет Гия Чачба звонил ученый из Сухума, что весной у нас был, и сказал: – Тефик приезжает на родину и пожелал встретиться со мной.

До назначенного срока оставалось два дня. И как водится к приезду дорогого гостя, Лия подмела двор от начинающейся опадать кое-где листвы. Односельчане помогли подлатать и подправить забор.

К условленному дню Дзазуна приготовила много вкусных и диковинных блюд, надела расшитое золотом убыхское платье и, как подобает кавказской женщине, сдержанно ждала гостя среди ахнынцев. Но Лия хорошо знала, что творится в душе Дзазуны, и переживала, как бы она не навредила себе столь томительным для ее лет ожиданием.

– Ты бы прилегла, бабушка, весь день на ногах, – попросила в обед она.

– Где ж ты видела, Лиечка, чтобы убыхская женщина встречала гостя, лежа в постели, – серьезно ответила Дзазуна и, кокетливо заправив под ажурную шапочку-феску прядь седых, но еще густых волос, полушутя добавила, – а впрочем, где ты, девочка, вообще могла видеть убыхских женщин, кроме своей бабушки.