Больше чем счастье. Японская философия благополучия - Скотт Хаас

быть получше. Судя по всему, дело не в утомительной погоне за счастьем – равно как и не в индивидуализме, ведущем к одиночеству.

Страдания окружающих подрывают ваше чувство благополучия. Это неизбежно – даже в закрытых сообществах, даже если вы говорите себе, что заслуживаете счастья, и даже если все это вам гарантируется. Способность к сопереживанию и заботе о ближнем заложена в нас природой, и когда другие страдают, мы страдаем тоже.

Глава шестнадцатая

Еще раз о принятии

Могу сказать, что навело меня на мысль о Японии как о спасительной соломинке из моря своего стресса. Фильм «Расёмон». Я тогда только вступил в подростковый возраст и воспринимал мир в черно-белых тонах.

Мои родители были или абсолютно правы, или стопроцентно неправы. У проблемы было всего одно решение; если появлялись другие, из них выбиралось единственное и правильное, а другие возможности не имели ценности.

И тут на горизонте моего сознания возникает «Расёмон».

Это было субботним вечером в середине лета. На 13-м канале, как обычно, показывали ставшие классикой фильмы – все европейского производства, кроме «Расёмона».

Тосиро Мифунэ играет плохого парня Тадзомару, который в одной набедренной повязке не только пытается вырваться из опутавших его тело веревок, проявляя дикую ярость и несдержанность, но и смеется в глаза своим недругам. Он просто воплощение силы природы.

Красавец!

Тадзомару обвинили в совершении преступления, схватили и связали, но он все равно остается непокорным. Его попросту не волнует, что с ним будет.

Какие еще в фильме персонажи?

Мертвый самурай (историю которого рассказывает женщина-медиум), его жена, священник, житель деревни, судья и дровосек. Жена самурая была изнасилована пойманным разбойником. Или не была? Что произошло? Самурай покончил с собой? Или его убил Тадзомару? Персонажи излагают свои версии того, что произошло, – противоречивые и непоследовательные, которые существенно отличаются друг от друга и не складываются в общую картину.

В то же время речь идет об одном и том же событии. Просто все видят его по-разному, в силу своего мировосприятия, или общественного мнения, или группового сознания, или признания того, что «своя рубашка ближе к телу», – каждый человек отстаивает свою точку зрения.

Эта мысль стала для меня настоящим откровением, и хотя мне, конечно, сложно сказать, насколько глубоко она проникла в мой незрелый подростковый ум, я знаю, что ее влияние было огромным. После этого фильма во мне что-то изменилось, пусть даже я не мог этого осознать или выразить словами.

Этот фильм дал мне понять, что я – личность со своими мыслями, чувствами и представлениями. И то, что они часто противоречат мыслям, чувствам и представлениям моих родителей, – это нормально.

Мои родители диктовали мне правила. Они говорили мне, чтÓ я якобы чувствую. Они управляли мной, как марионеткой. Я не знал, кто я или что со мной происходит, пока мне это не озвучивали. Но «Расёмон» открыл мне глаза на то, что у меня, как и у всех, есть своя точка зрения. И я сделал это открытие в достаточно юном возрасте.

Да, точка зрения разбойника не вызывала восхищения, но с ней, как и с ним, всем пришлось считаться. Ее, как и его, нельзя было игнорировать. К тому же, когда Тадзомару излагает свою версию, режиссер Куросава ее показывает. И она убедительна.

Мое очень субъективное и, по сути, детское восприятие «Расёмона» кажется сейчас, с позиции зрелого возраста, несколько чудаковатым. «Расёмон» – история принятия собственной идентичности? Серьезно?

Как бы то ни было, я вынес из этой истории следующее: если бы мне пришлось излагать свою версию того, что творилось в нашей семье, она бы отличалась от версии моих родителей. А это уже первый шаг от марионетки к личности.

Как бы то ни было, а вот так началось мое взросление.

* * *

Дети, растущие в неблагополучных семьях, привыкают к жестокому обращению. Оно им кажется обычным порядком вещей. Наш вид любит порядок.

Кроме того, в таких семьях крики, разборки и дебоши становятся образом жизни и чуть ли не культом, а остальной мир подвергается жесткой критике.

Матери, учинившей скандал, приносятся извинения; вопросы окружающих воспринимаются в штыки, как вмешательство в личную жизнь или даже как угроза безопасности.

Семья придумывает общую историю – версию событий, объединяющую и связывающую родственников друг с другом. Их близость, кровные узы – это эксклюзивный, определяющий и ключевой компонент индивидуальной и групповой идентичности. Оставить группу – значит утратить свою идентичность, что может стать кошмаром.

Такая сковывающая «одной цепью» связь объясняет, почему бунтари, вырвавшиеся из ига насилия и тирании, часто терзаются сомнениями, чувством вины, чувством утраты и одиночества и гнетущим ощущением того, что они предали родных. Это одна из причин, по которой дети из неблагополучных семей создают такие же неблагополучные семьи: «дом, милый дом».

И даже те, кому посчастливилось избежать насилия и тирании, так или иначе сталкиваются с людьми, познавшими этот горький опыт, – работая с ними, слушая их музыку, наблюдая за их выступлениями, вступая с ними в близкие отношения и читая их книги. Они так или иначе ощущают чужие страдания.

Вот что значит эмпатия в отношениях – и ее отсутствие.

* * *

В детстве мне постоянно читали одни и те же нравоучения. Возможно, вам тоже говорили что-нибудь вроде: «Надо иметь голову на плечах».

Вот еще фразы, которые мне часто доводилось слышать:

«В других семьях меньше воюют, потому что меньше любят друг друга».

«Если я не скажу тебе, чтÓ я чувствую, как ты об этом узнаешь?»

«Я строила такие планы на эти выходные, а ты меня разочаровал».

«Я надеюсь и молюсь только о том, что мой сын однажды вернется ко мне, но будет уже слишком поздно. Я умру и уйду в мир иной».

Через несколько недель после просмотра «Расёмона» я пошел в книжный магазин Paperback Booksmith, расположенный на Франт-стрит, напротив отеля Liberty Theatre, и купил себе несколько книг японских писателей.

Я выбирал их наобум, по японским именам авторов. И смотрел, чтобы они были небольшими, до двухсот страниц, поскольку мои способности к концентрации, осмыслению и запоминанию были в то время очень ограниченными.

А ограниченными они были потому, что меня отвлекали постоянные страхи и навязчивые мысли. Я привык всего бояться и считал, что другие находятся в аналогичном состоянии. Я был настолько запуган и зашуган, что даже не знал, чего именно я боюсь.

Я не знал, что безумие, творившееся в нашем доме, не является нормальным