Учебник рисования - Максим Кантор

Вычленение прибавочной свободы как отдельного социального продукта сделало возможным пустить эту избыточную свободу в оборот — иными словами, построить такое капиталистическое общество, которое, не изменяя своей грабительской природе, будет аккумулировать в себе черты социалистической утопии. Что, если Маркс имел в виду именно такое общество, введя в употребление термин «царство свободы»?

В Марксовой формулировке рая на земле (царство свободы — Reich der Freiheit) — содержится стилистическое (с ним и смысловое) противоречие. Если свободы — то почему именно «царство»? А если царство — то неужели «свободы»? Не сочетаются эти два слова. Возможно, черный сын Трира хотел добиться парадоксального звучания и тем самым уязвить неправедные царства земные. Произнести слово «государство» — исходя из Марксовой теории — невозможно, но и слово «рейх» не ласкает слух. Равным образом жестокие утописты двадцатого века разрушали государство ради строительства рейха, причем предполагалось, что это будет рейх, обеспечивающий подлинную свободу. Исходя из случившегося, можно предположить, что Reich der Freiheit (рейх свободы), утвердившийся непосредственно за Reich der Notwendigkeit (рейхом необходимости), вероятно, является вершиной развития капиталистической империи, и иерархия свобод соответствует ветхозаветным идеалам Маркса.

Выглядит эта иерархия так. Царство свободы (по Марксу) расположено по ту сторону работы, диктуемой нуждой, по ту сторону материального производства — и это условие в современной империи соблюдается буквально. Символический характер капитала переместил собственно материальное производство в те отдаленные районы, которые рассматриваются не как цивилизация, но как природа. Деление человечества (то есть живых двуногих людей) на тех, кто участвует в процессе истории, замечен мировым духом, цивилизацией и т. п., и на инертную природную массу — препозиция для немецкой философии обычная. Более того, в той мере, в какой описанное Гегелем шествие мирового духа напоминает заботу Саваофа о человечестве, это положение можно считать радикально ветхозаветным. Человек, говорят пророки, есть лишь обещание свободного человека, лишь проект цивилизованной личности, у него есть возможность как состояться в качестве таковой, так и раствориться в природе. Эти возможности человека вполне описываются понятием «конкуренция», если учесть, что условием конкуренции является различие в норме прибыли — а не в самом продукте как таковом. Первичным продуктом, природной свободой (то есть представлением о счастье, любви, преданности, заботе) наделены равно все двуногие — и в этом конкурировать бы они не смогли: как узнать, кто сильнее любит? Рознятся двуногие возможностями на получение прибавочной свободы (капитал, права, гарантии, договоренности) — именно прибавочная свобода и вступает в конкурентную борьбу. Когда уклад жизни западного гражданина конкурирует с укладом жизни гражданина неблагополучных регионов, то конкуренция происходит именно в области прибавочных свобод — мало пользы в сравнении первичных эмоций и страстей. Можно предположить, что мать таджикского мальчика, которому оторвало ногу противопехотной миной, любит данного малообразованного мальчика не меньше, чем американка своего сына, — но конкурирует не сила чувств, не свобода их изъявления — а степень участия в генеральном проекте истории. Эта степень определяется прибавочной свободой. И в силу логики исторической конкуренции чувства цивилизованного человека считаются свободными, а чувства человека нецивилизованного растворяются в природе. Сказанное, однако, не означает, что при определении цены вещей следует руководствоваться лишь нормой прибыли, а не стоимостью вещи как таковой. Особенность прибавочной свободы состоит в том, что она использует всю систему ценностей, все иррациональное нерасчленимое вещество свободы — той самой первичной свободы (ее иногда называют внутренней, за неимением точных дефиниций для жизни души), что равна и у матери таджикской, и у матери американской. Прибавочная свобода рассматривается как бы неотделимой от свободы первичной, соответственно, располагает словарем универсальных понятий: мораль, нравственность, совесть. Пущенная в оборот, прибавочная свобода получает ту высокую нравственную оценку, которая включает в себя весь комплекс свобод целиком — его историю и практику. Американка свободнее таджички только потому, что уровень ее прибавочной свободы выше (у нее есть счет в банке, и она защищена от бытового мордобоя), однако, поскольку конкуренция прибавочных свобод неотделима от первичного вещества свободы, получается так, что американка не только богаче, но и моральнее. И данное положение не противоречит идеологии рейха свободы: цивилизация (коллективный человек, ассоциированные производители, корпорации, банки, система взаимных договоренностей) рационально регулирует обмен веществ с природой, ставит его под общий контроль. Именно на этом фундаменте царства необходимости (по Марксу) может расцвести рейх свободы. Он, собственно говоря, таким именно образом и расцвел. Если и были определенные неудачи с Третьим рейхом свободы, то четвертый рейх — не подвел.

И Гегель, и Маркс, и жестокие утописты двадцатого века, создавая европоцентричные версии истории и объявляя Восток либо уснувшим навсегда, либо территорией, подмандатной западной цивилизации, — вывели особое вещество, бензин для мотора истории, поименованное ими свободой. Эта свобода имеет некое отношение к той, неуловимой, что питает человечество с древнейших времен, оно относится к нему примерно как бензин — к дровам; горит и то и другое, но попробуй разгони лимузин на дровяной печке. Это вещество порождается внутри западной цивилизации, в результате герметичного развития таковой, это вещество имманентно прогрессу, это вещество регулирует отношения, это вещество (что крайне важно) одновременно — и двигатель, и цель развития. Последняя характеристика приближает данное вещество к той роли, какую некогда играли деньги (то есть капитал), — только на новой исторической основе. Собственно говоря, логика движения капитала (вплоть до его преодоления) приводит Маркса к тому, что капитал как бы передоверяет функции управления свободе. Это ни в коем случае не отменяет иерархии и необходимости регуляции: просто управление осуществляется на основе моральной необходимости. Это вещество, выпестованное стараниями кастовой истории Запада, и есть прибавочная свобода.

III

Прибавочное право — т. е. рыночный меновой эквивалент свободы — стало силой, определяющей строительство империи. Капитализм использовал это прибавочное право более эффективно, нежели социализм. Финансовое могущество не отменили, но утвердили моральной скрепой. Иными словами, капитал не только присвоил себе фразеологию интернационала трудящихся, но перевел декларации в осязаемую реальность. Право и свободу отныне не надо добывать методом революционной борьбы — его дадут угнетенным сами капиталисты. Оказалось — к вящему удивлению отцов интернационала, если бы они могли это увидеть, — что более пылких поборников гражданских прав и свобод, нежели капиталисты, — в мире нет. Призывы, которые некогда вырывались из уст художников и мыслителей, радеющих о равенстве, были произнесены громче прежнего — только совсем иными людьми, отстаивающими неравенство. Если бы отец первого Интернационала узнал, что ведущая капиталистическая держава мира считает своей целью обретение свободы каждым гражданином и эта цель (обозначенная в Манифесте Компартии как цель коммунизма) не противоречит принципу эксплуатации, но напротив, укрепляет означенный принцип капитализма, — он бы сошел с ума.

Созданию феномена прибавочного права посвящена вся история Запада, однако двадцатый век лишь перевел «прибавочную свободу» в статус товара. Христианская церковь торговала индульгенциями, а христианская цивилизация (промышленно развитое светское общество) предметом обмена сделала свободу. В этих условиях интернационал трудящихся (то есть объединение людей, желающих справедливого распределения продуктов цивилизации) перестал иметь смысл. Коль скоро свобода и право (то, ради чего распределялись бы означенные продукты) уже давно присутствуют на рынке в чистом виде — то усилия интернационала трудящихся нелепы.

Иосиф Сталин, как природный номиналист, почувствовал, что словесный инструментарий ему уже неподвластен, — и отказался от его использования. Дальше пусть сами борются за свою свободу, как известно, в этом состояло его пожелание рабочим партиям. Это означало, что свобода как цель борьбы — перестала существовать: свобода стала продуктом, участвующим в обмене.

Прибавочная свобода — т. е. безличная прибавка к внутренней свободе человека, меновой продукт — есть то, что наглядно явил миру авангард. Произведение авангардного искусства не делает зрителя умнее, добрее, счастливее — и не может этого сделать. Зато оно сообщает некую избыточную энергию — договорились, что эта энергия именуется свободой. Когда зритель смотрит на закорючку в музее и вопрошает: что хотел сказать художник? — он поступает неправильно. Художник не хотел сказать ничего. Художник присовокупил к самосознанию зрителя импульс победительного движения, внедрил дополнительный продукт. Закорючка так же символизирует свободу, как логотип банка символизирует денежный оборот. Заряд энергии, содержащийся в закорючке, сродни тому, какой передавался посредством языческих тотемов, разница в том, что языческий тотем обслуживал локальное племя, авангард обслуживает развитую промышленную цивилизацию. Авангард выполнил необходимую задачу — прибавочная свобода обрела зримое выражение. Вместе со зримым выражением прибавочная свобода обрела конкретную стоимость. Не знание, не ремесло, не сноровку — но сгусток иррациональной энергии общество обозначило как ценность.