Учебник рисования - Максим Кантор

Так закончилась встреча, не изменив ничего в судьбе. Эпизод этот стерся в памяти всех его участников, кроме Инночки: Татьяна Ивановна вообще многое забывала и путала, Струев плел свой темный заговор и о женской доле размышлял мало, Соломон же Моисеевич настолько был увлечен глобальными вопросами, что пустяков не замечал. Люди делились на тех, кто слушал внимательно, и на тех, кто был глух к зову истории. Сегодня, говоря с Юлией Мерцаловой, он чувствовал, что обрел наконец слушателя.

— Значит, — сказал ей Рихтер, — дело зашло так далеко? Некому помочь? Что ж, этого следовало ожидать. Время пигмеев.

— Вы смогли бы подготовить текст — страниц пять? Для выступления в парламенте? Для нашей газеты?

— Пять? Так мало? Я написал тома!

— Уверяю вас, — сказала Юлия Мерцалова, — больше им не под силу выслушать.

— Остановись, — сказал Павел, — зачем тебе это? Не смешивай науку и политику. Ты пишешь великую книгу — и довольно. Опомнись: какой парламент? И Павел обратился к Юлии: — Для чего ты смущаешь деда?

— Я лишь редактор, — скромно сказала Юлия, — своих мыслей у меня нет, но усваиваю уроки хорошо. Ты научил меня тому, что искусство служит миру. Твои картины должны разбудить сознание людей, не так ли? Разве не затем ты готовишь выставку, чтобы повлиять на события? Вы, Рихтеры, делаете одно дело. Если объединить усилия, можно добиться многого.

Рихтер встал, опираясь на палку.

— Мой внук, — патетически сказал он, — будет рядом со мной! Внук мой возлюбленный! Следует выставить твои картины в помещении парламента. Да, я настоятельно рекомендую показать произведения в зале заседаний. Полагаю, это своевременно. Как, ты даже не думал об этом? Но это единственно правильное решение! Удивляюсь, как ты можешь отказываться от такой возможности. Именно в парламенте — пусть они видят! Я произнесу речь, и ты поддержишь мои мысли картинами.

— Ты успокоишься и поймешь, что это безумная затея, — сказал Павел.

— Считаете меня старым. Я докажу вам. Я покажу, на что способен!

— Что касается меня, — сказала Юлия Мерцалова, — я уверена в успехе.

— Вы исключение. Если бы вы знали, как я одинок. Домашние, — Соломон Рихтер вздохнул, — игнорируют меня. Вот и внук мой уходит, ему скучно со стариком.

И действительно, Павел собрался уходить.

— Что ж, ступай, — сказал Рихтер. — Я всегда один, не с кем делиться мыслями. Иди, развлекайся. Я остаюсь с горем в душе, — сказал Соломон Моисеевич значительно, — да, именно так.

— Надеюсь, это пройдет.

— Сомневаюсь. Думаю, это негативным образом отразится на самочувствии. Я пытаюсь спасти мир, да, кхе-кхм, прикладываю усилия, но понимания не нахожу.

Соломон Моисеевич Рихтер не обладал добродетелью терпения — если что-то ранило его чувства, он об этом говорил громко. А терпения в России требовалось много. Еще вчера Баринов сказал: в моей газете хозяйничает какой-то прохвост, а я терплю. Терплю и жду, и не жалуюсь. А народ, понимаете ли, недоволен инфляцией. Пьяница, который в своей жизни только и сделал дел, что с завода солярку спер, — он, видите ли, режим терпеть не может. Так говорил в раздражении Баринов своей сотруднице Юлии Мерцаловой, а та глядела на него улыбаясь и говорила: ну, потерпи. Так сказала она и Соломону Моисеевичу.

— Потерпите, вот увидите, мы победим. С вашей помощью — победим.

— Я-то могу терпеть, — сказал Рихтер, томясь духом, — но история терпеть не может, Высший разум — не терпит! И — верьте мне — покарает ослушников! Оторвется кусок льда в Арктике, и моря затопят континенты, и сместится земная ось, и планета наша станет вращаться в другую сторону. И вострубит ангел, и хлынет на землю дождь из яда и отравит моря и реки, понимаете, Юленька? Это может случиться завтра, — заметил Соломон Моисеевич с явным одобрением; когда он говорил о карах и бедствиях, настроение его улучшалось, — да, кхе-кхм, завтра. Сколько же можно терпеть грехи человеческие? Если игнорировать заветы Господа, то кара последует неминуемо! Вот как устроен мир, — закончил Рихтер, — полагаю, это понятно и просто. Вот что следует усвоить и вашим либералам, и вашим государственникам. Это закон, который следует преподавать в школе.

Юлия Мерцалова безмолвно выразила восхищение.

— Кому доверить учение, Юленька? Кто понесет?

— А ваш сын? — спросила Мерцалова заботливо. — Он бы, конечно, сумел.

— Ушел мой сын возлюбленный, — печально сказал Рихтер.

— Вот на кого могли мы надеется!

— Нет моего сына возлюбленного, — сказал Рихтер, — некому передать завет.

— Но внук ваш, внук сумеет!

— О, внук мой возлюбленный! — сказал Соломон Рихтер. — На него вся надежда!

— Я горжусь вашим внуком. Но хватит ли у него сил?

— Он пойдет к людям, — сообщил Рихтер свои планы.

— Так Господь вручал пророкам свои скрижали, — сказала Рихтеру стриженая девушка.

— И народу несли они скрижали свои, — подтвердил Рихтер порядок мироустройства.

— Но если не внемлет народ? — спросила Мерцалова.

— Тогда народ впадет в мерзость и грех, — сообщил Соломон Моисеевич несколько рассеянно.

— Неужели Господь оставит народ в мерзости?

— В истории всегда найдется пророк, — сказал Рихтер твердо, — побьют камнями, бросят в ров львиный, но явится новый, и заговорит Господь его устами.

— Пошлет Он праведников своих, — сказала Юлия Мерцалова полусумасшедшему деду, копируя его интонацию, — и будут праведники говорить с народом. Но если не смогут убедить праведники народ — что тогда? Как долго пребывать нам в мерзости и запустении?

— Тогда я сделаю это сам, — сказал Рихтер, и простые слова эти прозвучали величественно, — если никто не смог — сделаю я.

Юлия Мерцалова, склонив голову на плечо, ласково улыбнулась ему. Как ни был Рихтер возбужден ролью пророка, но улыбка красивой женщины оказалась кстати — он благосклонно поглядел на Юлию. Мерцалова длила нежный взгляд, отдавала должное библейской красоте Соломона Рихтера. Вчера проговаривали они этот сценарий — один из возможных сценариев — с Василием Бариновым. Например, можно добиться того, чтобы впавший в маразм пенсионер возглавил Партию прорыва — случай выйдет анекдотический. Общество посмеется над безумцем, программа разойдется на анекдоты, партия будет дискредитирована, Дупель станет посмешищем. Это была лишь одна из возможностей, но отчего не попробовать и ее? Юлия Мерцалова никогда не оставляла дело несделанным, это свойство ценили все — и любовники, и сослуживцы.

— Пишите — газета в вашем распоряжении. Ведите — за вами пойдут.

Рихтер поднял голову и обвел взглядом помещение.

— Услышат ли пророка? — поинтересовался Рихтер. Слово «пророк» нравилось ему гораздо больше слова «праведник». Праведников много, пророки редки. На праведников надежды мало. Он исполнился решимости, великая сила предков явилась в нем.

— В этом и состоит подвиг, — сказала старику Юлия Мерцалова. — Пророк говорит, потому что не может молчать. Что с того, что не услышат его? И Бога толпа не слышит. Вот спустится Бог к народу — и заговорит. Он заговорит вашими устами, Соломон Моисеевич.

— Богу есть что сказать, — торжественно сообщил Рихтер. — Но берегитесь, если не услышите Его слов!

Говоря с любым собеседником, Юлия Мерцалова, как профессиональный редактор, мгновенно улавливала манеру речи и подыгрывала ей. Она воспроизводила патетическую манеру Рихтера.

— Что сделает Бог, если не услышит народ Его заветов? Что Он делает, если не внемлют Ему?

— Тогда, — грозно сказал Рихтер, поднимая клюку, — тогда Он проклинает!

— Так прокляните их, Соломон Моисеевич, — воскликнула Юлия Мерцалова, — потому что мы заслужили проклятье!

Соломон Моисеевич встал со своего кресла. Седые волосы растрепались.

— Я подумаю, — сказал он, — что следует сделать.

38

У всякого времени есть свой цвет. Общий цвет времени складывается из окраски одежд и предметов, картин и флагов, оттенка лиц и того цвета, который люди ждут увидеть в природе. Общеизвестно, что всякое время обладает специальными предпочтениями — в иные века люди хотели видеть спокойные цвета, а в начале двадцатого века популярным цветом стал красный, который спокойным не назовешь. Помимо прочего, некоторые мыслители связывают с цветом идеологическую составляющую времени: они утверждают, что цвет времени образуется из страстей и воль людей, населяющих время, — а поскольку страсть ищет для себя выражение, она находит его в том или ином оттенке. Так, Шпенглер считал, что античность связала себя с красным и желтым — практичными телесными цветами, а европейское Просвещение — с коричневым, цветом тайны, загадочного фаустовского духа. Руководствуясь той же логикой, Возрождение принято считать голубым — цветом дали и перспективы, а Средневековье — золотым, цветом небесной тверди в иконах.