Учебник рисования - Максим Кантор

Логично задать вопрос: если Возрождение — голубое, а Просвещение — коричневое, то значит ли это, что коричневый — есть Просвещение, а голубой — Возрождение? Если античность — красная, то значит ли это, что красный цвет — суть античность? Очевидно, что это не так.

Если к цвету применимо то определение, какое Кант давал времени и пространству, то следует, таким образом, считать цвет — творением человеческого сознания. Людям свойственно измерять мир в цветах в той же степени и по той же причине, по какой они измеряют мир в часах и километрах. Расстояния существуют сами по себе, независимо от нас, и время между рождением и смертью проходит объективно; но установить членение в стихии, расслоить время на части — значит совершить внутреннюю работу: ничто в мире не указывает на наличие объективных часов. Так и в случае с цветом: безусловно, предметы окрашены по-разному, и можно дать для различной окраски различные наименования. Но то, что делает цвет цветом, то есть его эмоциональное содержание, — есть вещь в природе не существующая, вещь не объективная. Качество и содержание цвета, следовательно, есть продукт сознания — и восприятие одного и того же цвета розно для людей, точно так же, как восприятие одного и того же отрезка времени. Иному человеку час (т. е. шестьдесят минут) кажется непреодолимо длинным, иному — крайне коротким, кто-то воспринимает красный как сигнал опасности, кто-то — как сладострастный призыв. Требуется усилие обобщенного опыта людей, коллективного сознания, чтобы убедить каждого по отдельности в том, что красный — цвет революции. И отрезок времени длиной в час, и определенный оттенок красного цвета общество использует для граждан в качестве установленных рамок сознания. Рабочий день длится восемь часов, флаг — красный, от работы до дома — три километра. Гражданин определенного общества усваивает содержание цвета одновременно с другими знаниями о жизни.

Следовательно, когда мы говорим о цвете времени, мы учитываем прежде всего общественную идеологию, которая наделяет тот или иной цвет произвольным содержанием. Так Возрождение, пора географических открытий и изобретения перспективы, вполне может претендовать на голубой цвет. Исходя из того, что современное демократическое общество программно отказалось от директивных лозунгов и направлений, сегодняшнее время исключило руководящую роль красного цвета, равно и коричневого. Напротив, мир современных городов заполнился разноцветной рекламой, пестрыми красками, мелькающими оттенками плакатов — дабы всякий человек мог удержать в своем сознании свой личный оттенок, свою особенную окраску. Практика смешения цветов гласит, что, если перемешать все оттенки воедино, выйдет серый оттенок; все цвета, растворившись друг в друге, произведут среднюю величину. Цвет сегодняшнего времени — серый.

Глава тридцать восьмая

ПРИБАВОЧНАЯ СВОБОДА

I

Пользоваться свободой можно двумя способами: ограничив круг пользователей или распределяя продукт на всех. Очевидно, что, как и всякий продукт, свобода сохранится лучше, если ее распределяют среди избранных — так рассуждало большинство известных истории государств. Впрочем, наряду с практикой существовало много фантастических проектов, сулящих равномерное распределение свободы — среди парий, пролетариев, уроженцев «третьего мира» и прочих лишенцев. Настоящая хроника описывает очередную попытку распределить свободу среди тех, кому ее не досталось. Осуществлялось это распределение в то время, когда институты, объединяющие бесправных, были ликвидированы.

В сорок третьем году прошлого века Иосиф Сталин распустил Интернационал. То, что создал агрессивной фантазией Маркс, что удерживал волей фанатичный Ленин, во что верили пылкие вожди европейских народных фронтов, — перестало существовать за ненадобностью. Третий Интернационал был распущен, и тем самым подтвердилось предположение: именно Советская Россия обладает полномочиями созывать и распускать угнетенных, а значит, идея солидарности трудящихся нежизнеспособна сама по себе, как об этом и говорила западная пропаганда. Уж если сам Сталин признал, что Интернационал не нужен, стало быть, впрямь вышло время Интернационала. Формально существовал еще так называемый четвертый Интернационал Троцкого, но деятели его были по большей части анархической ориентации, а создатель давно убит в Мексике.

Дальнейшие события явили правоту восточного деспота, вовремя поставившего точку. Сталин и советские чиновники утопистами не были. Пока существовала возможность раздуть мировой пожар — дули что есть сил. Не стало возможности — дуть перестали. Пока была политическая выгода в том, чтобы сулить свободу каждому, — сулили. Очевидно, выгоды в этих посулах больше не было.

Время обнаружило, что ряд поспешных исторических допущений, что легли в основу программы Интернационала, — ошибочен. Во всяком случае, события второй половины двадцатого века эти допущения не подтвердили.

Оказалось, что буржуазия не была умирающим классом, напротив — полна сил; капитализм не был загнивающей системой, его развитие не завершено; средние классы не пополнили ряды пролетариата; рабочие в капиталистических странах не обнищали; свободная жизнь в странах капитализма по-прежнему является идеалом и предметом зависти для людей из стран восточных и т. п.

Можно сказать и то, что (вопреки предположениям основоположников) рабочие партии пришли к убеждению, что могут адекватно представлять интересы рабочих, лишь будучи встроенными в капиталистическую систему, то есть являясь частью целого, а не самостоятельным целым; что не средний класс стал пролетариатом, но напротив: пролетариат медленно перетек в средний класс; рабочие не обнищали, но стали опытными менеджерами по эксплуатации труда представителей «третьего мира»; средний класс не исчез, но настолько разросся, что своей сложной стратификацией поставил под вопрос понятие класса вообще. Мануфактурная аристократия, то, чего в свое время опасался Алексис де Токвиль, стала реальной силой, и средний класс расслоился на чудные страты — верхний средний класс, нижний средний класс и средний средний класс. Говоря иначе, классовая теория как инструмент анализа общества перестала существовать. Внутри каждого т. н. класса произошла столь очевидная стратификация, что применение классовой теории сегодня гарантирует такую же степень точности, — как использование теории происхождения видов при изучении молекулярной биологии. Это не значит, что из мира куда-то делись униженные и оскорбленные, или, напротив, — безжалостные и богатые перестали быть таковыми; но сосуществуют они в мире иначе, чем это виделось век назад. Продукта свободы (в отличие, например, от нефти или олова) в мире не стало меньше — но распределение его (так же, как распределение нефти и олова) контролируется иначе. Не стало этого продукта и больше — но система распределения столь усложнилась, что может показаться, будто увеличились запасы самого продукта (например, открыли новые шахты с залежами свободы в Южной Америке). Их не открыли.

Вопреки представлениям лидеров Интернационала оказалось, что государственная свобода, полученная колониями, не отменяет их экономической зависимости, но даже провоцирует таковую, эмансипация не приводит к равномерному распределению власти, внедрение демократической формы правления не исключает власти меньшинства. То, что Адам Смит называл «максимой подлости» — а именно: настоятельная потребность людей, располагающих властью и ведущих роскошный образ жизни, не делиться этими привилегиями — сохраняется как основной закон жизни; однако оказалось, что этот закон не противоречит гражданским свободам. Иными словами, был введен в обиход некий промежуточный продукт — т. н. «гражданские права», — который не представляет свободы в полном объеме (такой, например, свободы, какой располагает директор транснациональной корпорации), но служит вполне приемлемым субститутом. Основной закон жизни — то есть сохранение узкого лимитированного крута пользователей свободы — сохраняется, но внутри прочего населения внедряется продукт, напоминающий свободу, — комплекс прав и обязанностей, который именуется гражданскими правами. Оказалось даже, что разумное использование гражданских прав стимулирует работу основного закона жизни — сохраняет искомый порядок вещей без изменений. Внедрение в оборот социальной истории народов этого промежуточного продукта (гражданских прав) знаменовало существенный этап развития капитализма.

Оказалось, что капитал не находится в непосредственной зависимости от производства и даже готов предоставить таковое в ведение рабочих. Оказалось, что капитал не находится в непосредственной зависимости даже от себя самого, то есть от финансовых потоков, и что, пройдя стадии производственного и финансового капитализма, капитал сделался символом морали, достигнув той точки роста, которую можно (за неимением лучшего термина) именовать правовым капитализмом. Именно промышленно развитые, богатые капиталистические общества сосредоточили в своем ведении комплекс прав и свобод — которым могут делиться с окружающим их миром. Основным продуктом, вырабатываемым капиталом сегодня, является та степень уверенности в завтрашнем дне, в своей гражданской и правовой полноценности, которая делает эксплуатацию наемной рабочей силы — процессом позитивным. Чтобы сербский рабочий, обслуживающий на колониальном предприятии английский концерн, работал с отдачей — он должен быть гарантирован не столько деньгами, сколько принципиальной (гипотетической) возможностью их заработать — то есть равными гражданскими правами с населением метрополии. Рабочий в Нефтеюганске, Сургуте, Нижневартовске или рабочий, находящийся в сходной зависимой ситуации в Латинской Америке или на Востоке, — не свободен в том смысле, в каком свободен его работодатель. Но формальными правами он располагает, эти права не уступают правам его работодателей. Это не свобода в полной мере — но свод гражданских прав, достаточный для самосознания гражданина в качестве свободного и также достаточный для манипулирования этим гражданином в зависимости от государственных нужд.