Учебник рисования - Максим Кантор

Оказалось, что капитал не находится в непосредственной зависимости от производства и даже готов предоставить таковое в ведение рабочих. Оказалось, что капитал не находится в непосредственной зависимости даже от себя самого, то есть от финансовых потоков, и что, пройдя стадии производственного и финансового капитализма, капитал сделался символом морали, достигнув той точки роста, которую можно (за неимением лучшего термина) именовать правовым капитализмом. Именно промышленно развитые, богатые капиталистические общества сосредоточили в своем ведении комплекс прав и свобод — которым могут делиться с окружающим их миром. Основным продуктом, вырабатываемым капиталом сегодня, является та степень уверенности в завтрашнем дне, в своей гражданской и правовой полноценности, которая делает эксплуатацию наемной рабочей силы — процессом позитивным. Чтобы сербский рабочий, обслуживающий на колониальном предприятии английский концерн, работал с отдачей — он должен быть гарантирован не столько деньгами, сколько принципиальной (гипотетической) возможностью их заработать — то есть равными гражданскими правами с населением метрополии. Рабочий в Нефтеюганске, Сургуте, Нижневартовске или рабочий, находящийся в сходной зависимой ситуации в Латинской Америке или на Востоке, — не свободен в том смысле, в каком свободен его работодатель. Но формальными правами он располагает, эти права не уступают правам его работодателей. Это не свобода в полной мере — но свод гражданских прав, достаточный для самосознания гражданина в качестве свободного и также достаточный для манипулирования этим гражданином в зависимости от государственных нужд.

Безусловной необходимостью капиталистического производства является наличие прибавочной стоимости товара. Получение прибавочной стоимости дало возможность увеличивать эксплуатацию наемного труда до того предела, который уже являлся аморальным и был чреват социальными катаклизмами. В мире, обусловившем свое социальное строительство демократией, капиталистическое производство по необходимости стало производить свободу и равенство — как условия труда, как такую же безусловную для производства ценность, как и прибавочная стоимость. В мире, где финансовый капитал стал развиваться на уровне символа, — производство свободы и прав естественно приобретают символический характер. Таким образом, первым и основным продуктом, производимым правовым капитализмом, стал субститут свободы — гражданские права.

Некогда свобода была противоположна деньгам, то есть не измерялась рынком вполне, но была им угнетаема. Тем самым огромное количество человеческой энергии вырабатывалось, не участвуя в обороте капитала и помимо него. Пролетарий мог тешить себя мыслью о неотъемлемой внутренней свободе, на которую рынок не посягнет. В этой неотчуждаемой (в отличие от средств производства) внутренней свободе спала возможность пересмотра любого закона, т. е. революции. Закон (т. е. применительно к капиталистическому устройству мира — рынок) охватывает почти все — но не все. Внутренняя свобода оставалась последним продуктом натурального обмена, передаваемым непосредственно от сердца сердцу — минуя рынок. Очевидно, что в интересах Империи эту внутреннюю свободу следовало изъять из кустарного производства — и сделать предметом обмена. Развитие символического, финансового капитала эту опасную ситуацию ликвидировало: перейдя в область метафизики, рынок охватил те стороны существования, которые не были ему доступны прежде. И оказалось, такое движение рационально именно с точки зрения увеличения рыночных оборотов: наемный рабочий, обладающий гражданскими правами, получает меньше, чем его коллега, правами не обладавший, но вырабатывает больше. Выражение «деньги дают свободу» в ходу давно, требовалось сделать так, чтобы свобода производила деньги.

Любопытно, как протекала борьба за права человека в странах социалистических диктатур. Те, кого именовали диссидентами, боролись не за «свободу вообще», но за комплекс буржуазных прав. Им мнилось, что именно таким набором прав пользуются свободные люди Запада. Советская власть предлагала набор свобод из социалистического арсенала, но устаревший набор в сравнение не шел с лицензионным продуктом. Писатели и художники, сделавшись обладателями искомого продукта, — не совершили ничего, кроме как вступили с этим продуктом на капиталистический рынок. Если свобода — это такое состояние, которое приводит к уникальному мировоззрению, то такой свободы не обрел никто. Если свобода — это такое состояние, при котором можешь распоряжаться своей жизнью так, как хочешь, то ее тоже никто не обрел. Однако — отождествив участие в рыночной экономике со «свободой вообще», борцы выполнили возложенную на них задачу. Они обозначили цену своей независимости — комплекс прав — и удивлялись впоследствии, что их формальных прав и свобод не хватает ни на яхты, ни на дворцы, ни на участие в серьезных делах.

Череда великих мещанских революций — «пражская весна», польская «солидарность», литовский «саюдис» — брали у истории реванш за годы принуждения к иллюзиям. То были революции не идеалистические — среди лидеров не отыщешь чахоточных бессребреников, если и затесались такие, то быстро стали сахарозаводчиками. То были революции прагматиков: давайте жить как богатые соседи, довольно несбыточных целей. Хватит с нас домовых кухонь, прозодежды, блочных домов. Мир дворцам — война хижинам! На кой ляд помогать Кубе, если можно вложить деньги в рост национального продукта и продать его капиталистам? Волею судеб данные революции оказались окрашены в героические тона, хотя пафос их был принципиально направлен против героизма. Нет и не может быть героизма в том, чтобы желать неравенства и протестовать против равенства, трудно назвать общезначимыми призывы к национальной выгоде. То были националистические, капиталистические, мещанские революции. Довольно уравниловки, скандировали люди на стогнах Восточной Европы, довольно принудительного интернационализма, довольно свободы от капитала! Их деды кричали противоположное, но внуки не чувствовали противоречия. И то и другое — было пылко и гордо. «Долой Равенство! Долой Братство! Долой Свободу!» — кричали революционные движения шестидесятых-восьмидесятых и числили себя наследниками либеральной европейской мысли.

И кто упрекнет население Восточной Европы в том, что оно желало равного с Западной Европой питания, отдыха, прав? И кто усомнится в том, что быт Советского Союза был чудовищен, а идеология — лживой? Красные хари аппаратчиков, с одной стороны, — и вдохновенные лица правозащитников — с другой: кто станет колебаться в выборе?

В те годы Павел, как и прочие интеллигентные юноши, ходил воспламененный польским движением и со всем пылом молодости верил, что польское сопротивление разбудит Европу, хотя ни единое польское движение никогда не приносило Европе блага. Когда он становился к мольберту, то говорил себе: я напишу так, чтобы поддержать их. Но фронта борьбы не было — ни с одной стороны, ни с другой. За свободу, собственно за свободу, — никто не боролся. Боролись за прибавочную свободу, с тем же рвением, с каким владелец мануфактуры борется за увеличение прибавочной стоимости, не отменяя характера производства. Революции прагматические, капиталистические революции восьмидесятых решили основной вопрос современного капитализма — использование энергии свободы не против развития капитала, но наоборот — к его вящему торжеству.

II

Если обыкновенные, каждому жителю планеты данные права обозначить через величину X, то очевидно, что привилегированному меньшинству достались условия, в которых права обозначаются величиной Х+1. Существенно то, что величина, обозначенная в формуле как 1, является многосоставной: туда входят как гражданские права (допустим, 1а), так и семейные капиталы (1в), так и наследуемая недвижимость (1с), так и политические связи (1d), и т. д. Стороннему наблюдателю эта сложность недоступна, мнится, что прибавочное право состоит только из комплекса буржуазных свобод, тем более ценных, что большинство населения планеты этой добавкой не располагает. Данная иллюзия усердно поддерживается. Если население Африки, Латинской Америки, Индии будет пользоваться этой добавкой в той же мере, что и привилегированное меньшинство, ценность этой добавки значительно снизится. Возможность заинтересовать избыточными привилегиями — есть нормальная стимуляция трудового процесса и экономики. Важно соблюсти два условия. Первое условие: создать у большинства иллюзию, что получаемый продукт и есть искомая свобода в полном объеме. Прибавочная свобода — есть комплекс гражданских прав, создающий у парии иллюзию равенства с фактически свободными людьми. Рабочий должен предполагать, что, обретя комплекс гражданских прав, он уравняется в статусе с директором концерна. Второе условие: прибавочная свобода должна распределяться избирательно и оставаться недосягаемой мечтой для большинства. Следует создать политику дефицита и не допустить демпинга прибавочной свободы. Прибавочная свобода должна стать предметом торга и обмена — что стимулирует рынок. При этом предметом торга будет являться лишь компонент уравнения 1а, то есть одна из составных частей.