Блиц-концерт в Челси - Фрэнсис Фавьелл

был поистине глотком свежего воздуха. Когда пришла пора прощаться, Рекс с большой неохотой выпустил из объятий прильнувшую к нему мисс Гитлер – так теперь все звали Вики – и протянул мне шестипенсовик. «Я должен, неужели забыла?» – сказал он. Я действительно забыла, как несколько лет назад одолжила ему шесть пенсов после вечеринки, на которую он явился без гроша в кармане. При этом Рекс наотрез отказался взять больше, чем стоимость поездки на такси до дома. И в этом был весь Рекс Уистлер.

Несколько дней спустя по почте пришла открытка: на обороте была изображена я, балансирующая пирамидой из ночных горшков, – сцена, так позабавившая Рекса при нашей неожиданной встрече на улице. Нам с Ричардом очень понравился рисунок, как и всем нашим друзьям, которым мы демонстрировали его с неизменным успехом. На открытке не было почтового штемпеля – военная цензура запрещала упоминать названия городов, расположенных вдоль побережья Британии, но по отдельным репликам, оброненным Рексом во время разговора, я сделала вывод, что он находится где-то в районе Брайтона.

Теперь, когда начались уже регулярные авианалеты, волонтерам приходилось дежурить в больнице днем и ночью. Наши подопечные – особенно жители Бермондси, Поплара и Вест-Хэма, – пережившие ужасные страдания, соперничали друг с другом в изложении кошмарных подробностей бомбежек, оставивших их без имущества и крыши над головой. Эти люди впадали в панику, особенно пожилые, стоило им заслышать рев вражеских самолетов и грохот близких взрывов. К несчастью, это случалось все чаще и чаще, поскольку больница находилась возле реки, и, следовательно, бомбы, предназначенные для мостов и электростанций, щедро сыпались в непосредственной близости от нас. Больше всего волонтеры ненавидели ночные дежурства, когда налеты становились особенно интенсивными и нам приходилось иметь дело с перепуганными стариками.

Однажды Пегги заступила на дежурство в паре с другим волонтером, Элизабет Мейсон. Так вышло, что в ту ночь старшей медсестры на отделении не было, а бомбежка выдалась особенно сильной. У стариков началась настоящая истерика. Не зная, как их успокоить, Пегги всем дала снотворное. Позже, делая обход, она обнаружила, что ее подопечные крепко спят: ни свист бомб, ни грохот зениток их не тревожили. Утром перед уходом с дежурства Пегги еще раз обошла палаты и увидела, что некоторые пациенты так и не проснулись. И тут ее словно током ударило: а что, если они умерли от передозировки снотворного? Предположим, это случилось? И что тогда? Что будет с самой Пегги, ведь она действовала по собственной инициативе, выдавая им таблетки. Выждав еще немного, Пегги стала ходить от кровати к кровати и будить спящих, одновременно с ужасом прислушиваясь, бьется ли у них сердце. Но все оказалось в порядке, старики проснулись, а одна пожилая женщина даже сказала Пегги: «Ах, сестра, я спала как младенец. Такой прекрасной ночи у меня не было с самого начала „Блица”».

У Асты Ланге была приятельница, которая каждый вечер просто напивалась до беспамятства – благо у нее имелся приличный запас бренди. Однажды вечером, когда началась бомбежка, она оступилась на лестнице у себя в доме и благополучно скатилась на первый этаж, где и пролежала до утра, безучастная к творящемуся снаружи безумию. Асту тревожило лишь одно: хватит ли у ее подруги бренди до окончания «Блица» и не пристрастится ли она к алкоголю настолько, что потом не сможет обходиться без выпивки.

Существовали и иные способы бегства от действительности. Для меня таким способом стала музыка. После того как мне впервые пришлось собирать из ошметков плоти тела, некогда принадлежавшие моим согражданам, я вернулась домой, поставила пластинку с Патетической симфонией Чайковского и погрузилась в острую тоску и бесконечную жалость к себе.

Возможно, все дело было в вопросе, остающемся без ответа: «Почему? Почему? Почему?» – вопрос, который неизбежно вставал перед каждым, кому приходилось заниматься тем, чем занималась я. Жестокость и насилие с их ужасающими последствиями не укладывались в голове и будили в душе одно-единственное звенящее «почему?», наплывавшее на меня вместе со звуками великой музыки.

Премьер-министр Черчилль не обещал нам ничего, кроме крови, слез, пота и тяжелой работы, и все это мы имели в избытке. Но, похоже, некоторым из нас «Блиц» также принес опыт соприкосновения с грязной стороной жизни. Когда я позволяла себе остановиться и задуматься о тех отвратительных вещах, которыми приходится заниматься и которые означали для меня само понятие «война», в душе вспыхивала буря протеста и рождались сомнения: а так ли на самом деле мне подходит роль Флоренс Найтингейл? Ведь я всегда была жизнерадостной, любила вечеринки и развлечения, в семье меня считали легкомысленной. Случались дни, когда я понимала, что больше не могу видеть ни одного беженца с их бесконечными проблемами и больше не желаю иметь дело с пострадавшими от бомбежек, хотя, безусловно, я сочувствовала и тем и другим всей душой; больше не хочу переступать порог больницы или погружаться в зловоние очередного бомбоубежища. В иные дни, когда Ричарду приходилось уезжать по делам – а такое происходило довольно часто, – меня охватывал дикий страх, когда же во время налета меня вызывали в госпиталь или в диспетчерскую ратуши, я чувствовала, что просто не могу заставить себя выйти из дома. Но я выглядывала в окно и видела, как дежурные, мужчины и женщины, спешат на свои посты – кто-то бежит, кто-то накручивает педали велосипеда, – вспоминала о докторе Кастилльо и докторе Филлипсе, разъезжающих по городу в составе бригад скорой помощи. И тогда я надевала каску, старательно мыла щеткой руки, зная, что вскоре вновь предстоит погрузиться в грязь и кровь, и отправлялась в путь, со вздохом прощаясь с быстро гаснущими воспоминаниями о тех временах, когда мы наслаждались чудесными путешествиями по всему миру, до тех пор пока Гитлер не перевернул его.

Мне стало интересно, чувствуют ли мои коллеги нечто похожее. Я спросила. «Да, боже мой, конечно!» – воскликнул один, в чьем мужестве мы не раз имели возможность убедиться. «Иногда меня разбирает такой страх, что приходится чуть ли не пинками гнать себя на улицу, – призналась другая, чье потрясающее хладнокровие в моменты опасности неизменно вызывало во мне восхищение и зависть. – А порой приходится в буквальном смысле слова цепляться за перила лестницы, чтобы не повернуть назад и не сбежать». Кто бы мог подумать, что эта отважная женщина переживает такое, теперь я вдвойне была благодарна ей за откровенность. Я никогда не замечала в Ричарде ни малейшего намека на страх. Он с невероятным спокойствием говорил об опасных переделках, в которые они с Роком Карлингом частенько попадали во время деловых поездок по разбомбленным прибрежным городкам. Когда же мы оба оказывались дома и мне не нужно было идти на ночное дежурство, Ричард невозмутимо считал упавшие бомбы или спал крепким сном младенца.

Мы никогда не ночевали в бомбоубежище. Несколько раз мне приходилось дежурить там, подменяя местных медсестер, но смены были короткими – не на всю ночь. Дома мы с Ричардом чувствовали себя гораздо спокойнее. В убежищах часто случались неприятные сцены: подвыпившие мужчины шумели и мешали спать остальным, а порой в спорах из-за места доходило до драк. Миниатюрная Конни Оудес умела утихомиривать дебоширов, но далеко не все дежурные обладали талантом Конни, так что приходилось вызывать полицию. Пьяные любили затянуть песню – впрочем, большинство собравшихся в убежище не прочь были немного попеть, – но не всю же ночь напролет. Один из дежурных, чей пост находился на станции метро «Найтсбридж», поделился со мной своими ощущениями: «Иногда мне кажется, я работаю воспитателем в огромном школьном классе для взрослых – нужно следить за порядком, утешать обиженных, успокаивать напуганных, улаживать ссоры и склоки рассерженных. Единственное, чего мне не хватает, – со смехом добавил мой собеседник, – так это старой доброй розги».

Несколько ночей прошли тихо. Налеты прекратились, но я считала, что Карле опасно пока приезжать в Лондон на рождественские каникулы. Однако девочка продолжала писать: неужели ей придется остаться в школе, когда все дети разъедутся по домам, одной-одинешеньке в компании с монахинями; неужели нельзя погостить