Блиц-концерт в Челси - Фрэнсис Фавьелл

друга, что не давали вставить ни слова. А ведь речь шла всего лишь о точной дате падения бомбы. Удивительно, как люди могли разгорячиться из-за такой мелочи, забыв о главном: мы пережили еще одну ужасную ночь. В разгар перепалки раздался телефонный звонок. Звонили из Сент-Мэри-Эббот: у Катрин родилась дочь. Молодая мать чувствовала себя неплохо, хотя у врачей оставались некоторые сомнения по поводу ее состояния. Сестра сказала – я могу навестить Катрин в любое время. Я была благодарна им за добрую весть и рада, что никто не пострадал при налете, поскольку слышала от диспетчеров о больших разрушениях в районе Кенсингтона. А молочник и вовсе заявил, что в больницу угодила бомба, чем страшно растревожил миссис Фрит. Однако пекарь поспешил успокоить нас заверением, что молочник – настоящий упырь, вечно все преувеличивает, а то и от себя прибавит.

К сожалению, насчет больницы молочник оказался прав. Придя в клинику, я нашла Катрин в другой палате, поскольку в той, где она лежала накануне, были выбиты окна. Это случилось как раз в тот момент, когда ее привезли из родильного отделения. Кругом валялись осколки стекла и куски обвалившейся штукатурки, но Катрин была так измучена родами, что уже ни на что не обращала внимания. Мне бросился в глаза царящий вокруг беспорядок – пыль, грязь, усталые сестры, хмурые пациенты. Но больше всего мне не нравилось, как выглядит сама Катрин и ее апатичное отношение к ребенку.

– Она даже не хочет взглянуть на младенца, – сказала сестра, – он ее не интересует.

Я решила, что Катрин пережила слишком большой стресс и ужасно устала.

– Думаю, ей нужно время, чтобы прийти в себя, – поделилась я своими соображениями с сестрой. – Ночь выдалась тяжелой.

Мне показали малышку. Девочка была восхитительна. Большинство новорожденных кажутся красивыми только их матерям, но ребенок Катрин действительно был прекрасен – словно нежный розовый бутон.

– Она чудесная, – сказала я, подкладывая девочку под бок матери. – Хотела бы я иметь такую замечательную малышку.

– Можете забрать ее себе, – не поворачивая головы, бросила Катрин.

Вечером я снова забежала в больницу. Молодая мать лежала в лихорадке, с раскрасневшимися щеками и блестящими глазами. И по-прежнему отказывалась кормить малышку и даже прикасаться к ней. Пальцы Катрин, которыми она сжимала мои запястья, были сухими и горячими, а речь – сбивчивой, больше похожей на бред. Я не могла дольше задерживаться, поскольку находилась на дежурстве, а также нужно было заглянуть к беженцам, но пообещала вернуться на следующий день и принести кое-какие вещи, о которых просила Катрин. Но на следующий день к вечеру у нее началась послеродовая горячка, и больную перевели в инфекционный госпиталь.

Мне никогда не нравилось ездить в машинах скорой помощи. Сидя внутри, ты чувствуешь себя неуютно, словно оказался запертым в темнице. Не понимаю, почему в кузове медицинского автомобиля не делают окон. Неприятно, когда ты лишен возможности видеть, что происходит снаружи, особенно если машина мчится сквозь буйную ночь под грохот орудий, как мчались мы, торопясь поскорее доставить метавшуюся в лихорадке Катрин. В бреду она непрестанно выкликала имя своего жениха, но не как человек, который зовет любимого, нет – Катрин осыпала его проклятиями за все, что ей пришлось пережить. Это было особенно ужасно, потому что за все прошедшие месяцы с ее губ не сорвалось ни единой жалобы. Девушка стойко принимала свою участь и даже заявила, что ответственность за случившееся лежит и на ней тоже: никто не соблазнял ее, она сама охотно предавалась любовным утехам. Именно эта прямота и откровенность нравились мне в характере моей подопечной. Гораздо проще было бы разыграть из себя наивную жертву коварного соблазнителя, ведь на тот момент Катрин едва исполнилось восемнадцать. Но она с самого начала подчеркивала, что знала, чем все может обернуться. Однако ни Катрин, ни ее жених не могли знать, что немцы оккупируют Бельгию и что им не удастся заключить брак.

Я думала об этом, сидя в машине скорой рядом с закутанной в одеяло Катрин и держа на руках ее ребенка. Мы ехали по темным улицам на другой конец Лондона, прислушиваясь к непрекращающейся пальбе и глухим разрывам. Наконец автомобиль подкатил к воротам госпиталя. Нас направили через сад к инфекционному отделению. Я с тревогой увидела, что это одноэтажное строение, больше похожее на армейский барак. Место было довольно открытое, что создавало дополнительную опасность при авианалетах. Но отступать было поздно, больную уже выгрузили из машины и внесли в приемный покой. Катрин продолжала цепляться за мою руку, так что мне пришлось разжать ее пальцы, когда явились сестры, чтобы забрать пациентку в палату. Молодая мать в отчаянии закричала: она находилась в бреду и явно не осознавала, что происходит вокруг. Бедняжка застряла в каком-то своем пугающем мире: утопая в нем, она чувствовала единственную потребность – крепко держаться за знакомого человека. Я с неохотой передала новорожденную девочку медсестрам – крошечный комочек новой жизни, который я всю дорогу бережно покачивала на руках. Сестры подхватили сверток и заворковали над ним.

Следующие две недели Катрин боролась за жизнь, а я разрывалась между работой у себя в больнице и визитами в инфекционный госпиталь, пренебрегая при этом нуждами остальных беженцев, за исключением уроков английского. Многие роптали, кое-кто поговаривал, что девчонку постигло возмездие за грех, а некоторые, видя мое отношение к ней, даже высказывали сомнения по поводу морального облика британцев. Сюзанну это очень позабавило. Она поделилась со мной своей историей о «Белоснежке и семи гномах». Белоснежкой окрестили одну француженку, которая взяла к себе на постой семерых волонтеров из отряда гражданской обороны. Добрая женщина звала их «моя семерка», отсюда и возникло прозвище Белоснежка. Она объясняла свой поступок тем, что поднимает моральный дух героев заботой о них. «Ну, поднимался ли у них моральный дух – это другой вопрос», – со смехом добавила Сюзанна. Еще одна симпатичная французская беженка так восхищалась служащими Королевских ВВС, которые присматривали за Блоссом – аэростатом на Бертон-Корт, – что никакая сила не могла помешать ей пролезть через ограждение из колючей проволоки, чтобы предложить героям свою заботу и утешение. Жалобы на нарушения со стороны наших подопечных поступали к Сюзанне. Разбираться с ними было непросто, но благодаря потрясающему чувству юмора и галльскому здравому смыслу ей удавалось проявлять чудеса дипломатии и улаживать конфликты. Всякий раз, когда у меня возникали подобного рода недоразумения, я обращалась за помощью к Сюзанне.

Однажды вечером мне показалось, что Катрин узнала меня. Она была бледнее обычного, но вдруг затихла и перестала метаться в бреду.

– Я умираю? – слабым голосом произнесла она.

– Нет, напротив, ты поправляешься.

– Мне все равно. Если умру, заберите ребенка себе. Я собиралась назвать ее в вашу честь. Вчера приходил священник, но я слишком устала, у меня не было сил говорить с ним. Он сказал, что девочку надо крестить, а мне следует исповедаться. Я не захотела, и сестра отослала его.

– Не думай пока ни о чем. Сейчас для тебя главное – поправиться, – сказала я Катрин.

Однако в тот вечер налет был таким сильным, что я сомневалась, доживем ли мы все до утра. Больные перепугались, и старшая сестра инфекционного отделения, опасаясь паники, взялась развлекать их. Она и две другие сестры маршировали взад-вперед по палате в противогазах, напялив на голову ночные горшки вместо касок. Старшая сестра была маленькой хрупкой женщиной, но обладала отвагой львицы. Через несколько минут после начала представления пациенты помирали со смеху.

– Давай с нами, – позвала она меня. – Развеемся, пока есть время.

Неподалеку ухнула огромная бомба, стекла угрожающе задребезжали.

– Ну же, присоединяйся! – позвала меня старшая сестра.

– Я умею только плясать вприсядку и крутить колесо, – сказала я, выходя на сцену. Заправив за пояс полы моего форменного платья медсестры Красного Креста, я прошлась колесом по палате и пустилась в пляс. А мои коллеги пели и стучали по ночным горшкам, отбивая ритм.

Радостно было слышать хохот пациентов, к тому же, если ты ходишь колесом по палате, невозможно думать ни о чем другом. Когда стихли аплодисменты, затих и гул