Поп Чира и поп Спира - Стеван Сремац

Госпоже Сиде «соринка попала в глаз», и она усиленно тёрла его платком, но потом, взяв себя в руки, вошла в Юлину комнату. И хоть сердце у неё разрывалось на части, она, нахмурившись, строго спросила:

— Что это за песня?

— Да песня, мама… бачванская песня, пели её недавно жнецы из Бачки!

— Да знаю, знаю; но почему тебе вздумалось именно её петь?

— Да вы же сами научили меня, милая мама, а на днях вот мне напомнили о ней.

— Чтоб я больше не слышала этой песни! Поняла? Погляди-ка на неё! — крикнула матушка Сида срывающимся от жалости голосом. — Не смей больше петь! Вон ты какая! Лучше вовсе не пой, если не можешь чего путного выбрать!

— Не буду, милая мама! Да мне и не до песен! — говорит Юла, утирая нос кончиком платка, которым была повязана, потом ударяется в слёзы и прячет лицо в передник.

Не найдясь что сказать, матушка Сида заплакала и вышла из комнаты.

С тех пор она старалась не оставлять дочь в одиночестве: то заходила к ней, то звала к себе, чтобы не упускать её из виду, развлекала, веселила. Но помогало это мало. Юла тосковала, хотя нельзя сказать, чтоб увядала, потому что, как назло, влюблённость не мешала ей (наперекор всем правилам поэтики) оставаться такой же полненькой, кругленькой, как и прежде, когда она ещё не изведала этой, можно сказать, адской, но всё же сладостной страсти.

Госпожа Сида изо всех сил старалась выбить у неё из головы эти мысли и желания, но попытки эти всегда заканчивались слезами Юлы и поражением госпожи Сиды. Юла была неутешна, а мать становилась всё мягче, всё уступчивей. Часто они коротали время за чтением. Когда Юла читала про себя, госпожа Сида молча работала рядышком или слушала, когда дочь читала вслух. Однажды сидят они так — мать занята своей работой, а Юла читает и то и дело утирает слёзы. Матушка Сида следит за ней краешком глаза и чувствует себя как-то не по себе.

— Ты опять взялась за печальную книгу? Почему не возьмёшь чего-нибудь повеселее, чтобы посмеяться?.. Что это?

— «Путеводная звезда», что господин Пера принёс, так и осталась с тех пор. Читаю «Карловацкого студента».

— Сейчас же брось!

— Да я уже кончаю.

— Делай, что говорят! — строго прикрикнула матушка Сида. — Небось третий раз уже читаешь!

— Но, мама, только полстранички — и конец. Послушайте, мамочка дорогая! — И Юла дрожащим голосом принялась читать вслух: — «Кости Любинки покоятся в героической герцеговинской земле, но его могилы никто не может найти; да если б даже известно было, где она, некому посетить её, некому пролить слезинку, оплакивая его, — не осталось у него близкого человека.

Пролейте, дорогие сестры сербки, хоть слезинку жалости над печальной долей нашего Любинки, покажите этим, что цените и с уважением относитесь к его самопожертвованию, а сербская вила оставит о нём память для грядущих поколений.

Но если вам очень горько, вам, нежные сербские души, — что Шац… то есть… Любинкина… могила остаётся безымённой и что никто не может пролить над ним слезинку, ступайте к господину Йове — там вы утешитесь.

Господин Йова отведёт вас на карловацкое кладбище и покажет вам могилу, где покоится вечным сном половина жизни Любинки…

Здесь, на могиле Юлы… Драгини, безутешный отец расскажет вам, как его любимая единственная дочь после насильственного замужества увядала день ото дня, пока не увяла совсем. Обливаясь слезами, он признаёт себя убийцей своего ребёнка, убийцей своей жены, — ведь и она после смерти Драгини скончалась от горя; а вы, глядя на горькое, но позднее раскаянье упрямого отца и вспоминая невинные жертвы его упорства, вздохнёте и прошепчете: «Упрямство, пропади навеки!» — закончила Юла, задыхаясь от слёз, и выронила книгу.

Матушка Сида, бросив вязанье, тоже расплакалась.

— Э, если бы это была правда! А то так, лишь бы… А кто это написал? — спросила матушка Сида, утирая слёзы.

— Коста Руварац…

— Коста! Да это Коста, сын священника Васы… отец Васа из Саса. Эх, вот что я скажу: откуда он всё это знает? Я была знакома в Карловцах с тремя Йованами, и ни у одного из них не было дочери Драгини. Всё это вздор! Бездельник он! Да! Отец Васа последний кусок хлеба отдаёт, чтобы сын учился, стал со временем человеком, а он глупостями занимается. Да пусть хоть сто раз печатают, не верю я в это! — заявляет матушка Сида, притворяясь, будто рассказ нисколько её не тронул.

— Но, правда, ведь очень жалостливо написано?

— Радость моя, этому не бывать! — произносит потрясённая матушка Сида. — Не дай боже! Твой отец не такой бездушный, как тот господин Йова.

— Мама, милая мама, мне так тяжко!

— А мне разве легче, родная моя?.. Ну, посмотрим: сделаю всё, что смогу; должен уступить, не такой он, родная, упрямый! — утешает матушка Сида дочь и продолжает уже более спокойно: — Ты говоришь… он из богатой семьи… может, в самом деле изучит хирургию?

— Может, совсем, говорит, нетрудно, — отвечает Юла, тоже мало-помалу успокаиваясь.

«Улита едет…» И матушка задумывается.

— Ну, за хирурга куда ни шло, — произносит она громко и снова задумывается. Знала она многих хирургов. Все это были благовоспитанные люди, дружившие с такими же благовоспитанными людьми, например, с господами председателем, аптекарем, ротмистром. Они именовали себя докторами, а другие доктора величали их коллегами. Да их и все не называют иначе, как «господин доктор». Господин хирург заходит обычно после обеда в ресторан, играет в шахматы, пьёт пунш и читает газеты, любит поговорить о том, как один царь ловко провёл другого, а когда ест виноград, то сначала вымоет его в чашке и кожицу не ест, а оставляет на тарелке, а съев, обязательно вымоет в той же чашке руки, что, кроме самых больших господ, делают ещё евреи.

«Одним словом, — заключает матушка Сида, — все хирурги без исключения держат себя по-господски, и, конечно, не мешает поразмыслить над этим, ибо партия вовсе не так уж плоха».

Юла сослалась на тётку Макру, которая больше всего о нём знает, и матушка Сида решила, не говоря ничего мужу, переговорить прежде всего с тёткой «этого юноши». Следует признать, что госпожа Сида весьма обмякла, как обмякла бы всякая мать, видя каждый день, как тоскует её дитя, и уже почти примирилась с мыслью, что доктор Шаца, — а ещё лучше: «доктор Александр», — неплохая партия для её Юлы.

На следующий день она, не откладывая, дважды побывала в огороде у тётки Макры, а через день опять. Разузнав обо всём у тётки Макры и у других, матушка Сида осталась вполне удовлетворённой полученными сведениями. «Боже, — говорила она про себя, — что значит судьба! Счастье здесь, у нас под носом, а мы его и не видим!»

Поговорила она и с мужем, объяснила ему всё, добавив, что она, как мать, ничего против брака не имеет, больше того — она встретит такого зятя с распростёртыми объятиями.

— Юноша неплохой, ничего худого о нём не слыхать, из хорошей и богатой семьи. У него и сейчас недурное состояние, которым управляют опекуны. Учился немного в гимназии, значит, не какой-нибудь… А кроме того, у него есть какие-то старые тётки, и все бездетные и едва живы!.. Со дня на день… каждый час ждут известия… Спира, Спира, не упускай случая, — заканчивает госпожа Сида, — такой козырь не скоро получишь!

А отец Спира только слушает; попыхивает себе под нос, вертит пенковую трубку в руках, разгуливает по комнате и то и дело останавливается — раздумывает, глядя в потолок или в окно, и, наконец, пожав плечами, говорит:

— Ну, что ж теперь делать! Ты, как мать, не должна была допускать до этого. Сейчас не поможет ни весь мой ум, ни моя ученость. Почём я знаю? Если уж они так любят друг друга — что я могу тут поделать?.. И… пускай себе живут счастливо! Только… я себе это не так представлял! Думал, по-иному будет! Ну, пускай себе…

— Боже мой, Спира! — говорит радостно матушка Сида. — Вот и я всё твержу: судьба, должно быть, такая!

— Может, и будет счастлива! Вот если бы мне кто в Карловцах сказал: «Женишься на Сиде!» — «На какой Сиде?» — спросил бы я… Э, а вот видишь, живём не тужим.

— Ясное дело! Женятся, как говорится, и такие, что никогда друг друга в глаза не видели и не любили, как говорится… и ведь ладно живут, счастливы и довольны. А уж если так получилось!.. И опять я, Спира, повторяю: видно, судьба…

— Да, эту заботу, слава богу, кое-как с плеч скинули… Ещё бы из этой комедии выпутаться — отдохнул бы душой… словно бы заново родился!

— А… как у тебя дела? — спрашивает матушка Сида, озабоченно глядя на мужа.

— Да не важно… этак ни то ни сё…

— А ты скажи, — поучает матушка Сида, — что в тот день ты его и в глаза-то не видел, не то что ударил.

— Э, чёрта с два! Он подобрал зуб и хранит его как зеницу ока.

— Ох! Что же это будет? — испуганно вопрошает матушка Сида.