Поп Чира и поп Спира - Стеван Сремац

— А ты скажи, — поучает матушка Сида, — что в тот день ты его и в глаза-то не видел, не то что ударил.

— Э, чёрта с два! Он подобрал зуб и хранит его как зеницу ока.

— Ох! Что же это будет? — испуганно вопрошает матушка Сида.

— Ну, будь что будет! Из собственной шкуры не вылезешь. Но пока эта комедия не кончится, скажи ты, ради бога, этому парню, чтобы он сидел тихо… пускай сторожит свою мастерскую… Видит, слава богу, и сам он, каковы нынче люди.

— Ладно, скажу! — говорит довольная матушка Сида и спешит объявить радостную весть Юле, счастливейшему существу на этом божьем свете, которая, вся заплаканная и безутешная, сидела в кухне и протыкала вилкой стручки перца, готовя их на зиму.

Глава шестнадцатая,

в которой описывается деревенская осень. Кто сыт сплетнями прошлых глав, тому рекомендуем прочесть, отдыха ради, эту главу — в ней нет непосредственной связи с основными событиями, и её не было бы вовсе, если бы автор, подобно другим счастливым его собратьям, обращал внимание на недовольство критики и строго придерживался правил «Поэтики»

Миновала дивная летняя пора, пора нестерпимой знойной жары днём и такой приятной вечерней и ночной прохлады. Дни становились всё короче. Поначалу убавлялись незаметно, медленно, «черепашьим шагом» — как говорят умудрённые опытом старухи, а потом всё быстрей и быстрей. «Миновало лето, — скажет трудолюбивая хозяйка, — дня не видно. Только вымоешь посуду — уже стемнело; только отобедали — глядишь, за ужин пора садиться; не успеешь оглянуться — и день миновал, смерклось уже!»

Прошло «бабье лето», и наступила поздняя, сырая, дождливая осень. Димитров день уже на носу. Лазурное смеющееся небо скрылось за седыми тучами, которые плывут без конца и края, догоняя и обгоняя друг дружку. И чувствует себя человек под этими небесами, как солдат под насквозь промокшей палаткой. Моросит мелкий дождь, моросит непрерывно, с утра до вечера, и всю ночь напролёт монотонно барабанит в окна, а назавтра опять облачно, снова дождь и слякоть, видишь только мокрых куриц перед домом да галок на ветках и слышишь, как чирикают под стрехой воробьи. Сеет мелкий дождь, пронизывая и дороц бедняка, и кабаницу[81] газды, сеет без конца, образуя на дорогах грязь выше щиколотки. Вязнет телега по ступицы, а прохожий в сапогах — по колено. Нужны, как говорят, «специальные» сапоги и толстые фланелевые портянки, чтобы человек мог отважиться перейти через улицу по такой непролазной грязи. Поэтому в подобное путешествие отправляют в эту пору только старших и сильных, а малыши остаются дома, возятся и кувыркаются на дерюжке в тёплой комнате или бодаются с дедом, который тут же сидит за печкой, наподобие баранов и закаляют свои лбы, чтобы со временем стать твёрдолобыми и не поддаваться всякой разночинной шушере! Так их готовят к будущей жизни, а всё-таки переходить через улицу не позволяют, ибо, случалось, что такой малыш, пустившись через улицу, буквально тонул в грязи вместе с отцовскими сапогами (на голенища которых он мог при желании усесться) и, так как не был в состоянии оттуда выкарабкаться, начинал вопить и звать на помощь. На зов сбегались перепуганные домочадцы, хватали его за уши и вытаскивали сначала из сапог, а потом и сапоги из грязи. Даже сосед к соседу заходит реже, особенно если они живут не бок о бок, а через дорогу.

Село словно заснуло, замерло; на улицах — безмолвие, ни игр, ни пения, ни шума, ни разговоров. Листья с деревьев опали, чернеют только оголённые мокрые ветки; дожди смыли побелку и краску с домов, и стали они похожи на ободранных нищих, шпалерами выстроившихся у церкви. Готовятся в путь аисты, оставляя пустые гнёзда на трубах, а по ночам сквозь туман доносится с большой высоты грустное курлыканье журавлей, — и они покидают нас, словно неверные друзья в беде, спасаясь бегством от этих сумрачных дней в поисках тепла и ясного неба. Только беспокойные и дерзкие воробьи и после Димитрова дня по-прежнему обитают в своих летних квартирах, чирикают под стрехой, ссорятся и спорят с курами, являясь к ним в виде незваных гостей, когда заботливая хозяйка высыплет перед домом зерно; останутся они и на зиму, дожидаясь своих старых знакомых — аистов и ласточек.

Изменился облик села, изменился и облик его обитателей. Не увидишь ни босых ног, ни коротких рукавов, ни туфель, ни ситцевых юбок; все — и мужчины и женщины, и стар и млад — утеплились и укутались на славу. На голове мерлушковая или каракулевая шапка, на плечах вывороченный кожух или дороц и яркая кабаница, а на ногах не опанки, которые какой-нибудь гурман Серко или Шарик сожрал бы со смаком, будь они хорошо размокшими, а сапоги до колен, смазанные говяжьим жиром, или смальцем, или рыбьим жиром, который за ночь впитывается в кожу, чтобы сапоги не пропускали воды и не натирали ног. После отца да свёкра никого в доме, пожалуй, так не холят и не почитают зимой, как сапоги.

Даже скотина и птица уже не та, что летом. И псы лают реже, забившись под амбары. Спят себе там по целым дням и лают только во сне, когда приснится что-нибудь неприятное и страшное. Днём во дворе видишь только болтливых и прожорливых уток с запачканными клювами, — вечно голодные, ковыляют они то туда, то сюда и, неумолчно болтая, копаются в осенней грязи; глупые мокрые куры и ещё более глупые и жалкие индюшки (ни дать ни взять старые кокетки утром после весёлого бала) сбились в кучу и молчат, только индюк кулдыкнет изредка да надуется. Всё, всё изменилось. Один лишь петух остался таким же пригожим, каким был летом; правда, и он малость подмок, и гребень, нужно сознаться, у него посинел, но всё же он сохраняет величественный вид, не показывает, что ему холодно, держится… О господи, вот что значит быть кавалером и настоящим барином. Так подумает всякий, увидев его хоть и подмокшего, но по-прежнему гордого.

Чада и домочадцы попрятались по домам и редко выходят на двор. Кухня сейчас самое излюбленное их место. Здесь на полный ход идёт заготовка зимних припасов. Настало время «свиных поминок» (так называемых «дисноторов»). Колют кабанов, готовят украшение для дымарей. Малыши радуются пузырям, из которых будут делать волынки, старшие — кожице и прочим лакомствам, приготовленным из туши откормленного и хорошо разделанного кабана. Со двора валит густой дым, и поднимаются вверх языки пламени: это палят свинью, и тут же, у огня, греются с довольным видом домочадцы. Пылает солома, которой покрыт поросёнок, — палят по всем правилам; а хозяин скоблит поросёнка скребком, которым летом счищают траву на дорожках в огороде, и одновременно следит бдительным оком за тем, чтобы кто-нибудь из прожорливых слуг или соседей не отрезал бы украдкой опалённое ухо или хвост — эти тончайшие деликатесы, которыми, по старинному обычаю, должен «оскоромить ус» сам хозяин. Потом свинью разделают на тысячу кусков и приготовят из них тысячу различных яств, одно вкуснее другого; это скрасит домашним зиму — пору коротких дней и долгих ночей. Хозяйки станут обмениваться полными тарелками домашних колбас, простых и кровяных, сообщать одна другой, сколько каждая натопила из свиной туши смальца, получила шкварок и сала. Сущие чудеса будут рассказывать друг другу и, не веря ни единому слову, со вниманием всё выслушивать. Затем развесят всё это в дымаре и в кухне — да повыше, так что домашнему коту останется только любоваться сколько душе угодно, но поживиться — ни-ни! Сидит он этак, задрав голову, до тех пор, пока шея заболит и скулы начнет сводить, а полакомиться не удаётся. Это оставлено для домашних и частично для вертепашей[82], которые, зимой, с Николина дня и до богоявления, каждый вечер ходят по домам и, кстати сказать, не прочь угоститься и самочинно. Покуда четверо — Ирод, Мельхиор, Валтасар и Кашпар — с обнажёнными мечами занимают изумлённых хозяев представлением чудесного рождения Христа, покуда пятый — старый Пера из села Старого Кера — смешит их, выглядывая из-за двери, допотопными шутками и прибаутками, шестой, которого обычно хозяевам не представляют, идущий, что называется, сверх комплекта, вынимает из дымаря колбасы, копчёные языки, зельц и прочие яства; подсобником ему в этом деле служит гомерический хохот домашних, вызванный шутками и прибаутками всеми любимого старого Перы из села Старого Кера. И в поздней осени есть своя поэзия, своя прелесть — хотя бы подле очага и на лавках в запечье, — ибо те, кому хочется побалагурить и посмеяться, собираются вокруг очага, а те, кого одолевает кашель, томит дремота, тянет к воркотне да жалобам, устраиваются на лавках в запечье. Молодёжь веселится в кухне, а старики в запечье ведут беседу, вспоминают минувшие дни и иных, лучших людей. Весь день на огне стоит горшок с лущёной кукурузой, весь день её горстями едят домашние, и потому у всех в доме довольный, сытый вид, все округлились, потолстели — только-только не лопаются.