Магазинчик бесценных вещей - Лоренца Джентиле

своего волнения. Просто не верится, что мы воплотили эту авантюру в реальность. Маргарет приехала.

– Я Гея, – произношу я как можно более четко.

Я не знаю, уместно ли пожимать ей руку, и в итоге у меня выходит какой-то небольшой поклон. Она мне улыбается, и это немного успокаивает.

– Я знала Дороти много лет назад, – продолжаю я, оглядываясь на Аделаиду, чтобы она переводила. – Этот магазин был ее царством…

Я делаю шаг назад, чтобы ее впустить. Отступают и Анджелина, и Аделаида с Присциллой.

– Приятное место, – отмечает Маргарет, осматриваясь. Она подходит к латунному торшеру и легонько до него дотрагивается.

– Пришлось постараться, чтобы вернуть магазину прежний вид, – объясняю я, не умея скрыть гордость. – Но мы рады, что это того стоило.

Она кивает.

– Несомненно, дорогая.

– Это Аделаида, Анджелина, Присцилла и… Арья, – по очереди представляю их я. – Мы работали в команде.

– В настоящее время магазин продается, – вступает Аделаида. – Его выкупило одно агентство недвижимости, которое не имеет к этому району никакого отношения. Оно хочет продать его тому, кто больше предложит, и им неважно, будут здесь игровые автоматы, очередной фастфуд или салон сотовой связи…

– М-м-м, понимаю, – с сожалением отвечает Маргарет. – В Лондоне история та же. Город разрастается, люди вынуждены жить все дальше и дальше от центра, улицы наводняют бездушные заведения…

Я не ожидала, что такая богатая женщина окажется столь отзывчивой, но, полагаю, это у нее от матери. Маргарет поднимает с полки хрупкий стеклянный колокольчик, рассматривает его и кладет обратно.

– Дороти вложила в это место всю свою душу, – говорю я шепотом.

Я хочу сказать что-то впечатляющее, эффектное, но ничего не приходит в голову. Чувствую, что Маргарет отстраняется. Аделаида приглашает ее пройти в некое подобие гостиной, которое мы организовали. Ей – диванчик, а нам – несколько кресел вокруг журнального столика. В центре столика торт Анджелины и дымящийся чайник с фарфоровыми чашечками из английского сервиза.

Когда мы все рассаживаемся, в воздухе повисает неловкое молчание. Похоже, Маргарет неудобно на диване, он под ней слегка проваливается: опираясь на трость, она пытается держать ровную осанку. Аделаида сидит на краешке кресла, наклонив ноги в сторону, как принцесса Кейт. Арья устроилась у мамы на коленках и вытянулась вперед, чтобы не упустить из беседы ни слова. Присцилла стоит в сторонке, не выдавая никаких эмоций, – видимо, это профессиональная деформация.

Я разливаю чай по чашкам, изо всех сил стараясь контролировать дрожь в руках, и вспоминаю о Дороти, которая делала то же самое в день, когда я с ней познакомилась. Атмосфера тогда, разумеется, была куда более непринужденная, но и так тоже ничего.

– Ваша мать часто угощала чаем своих покупателей, – начинаю я, прочистив горло. – Как-то раз она угостила и меня.

– Моя мать?

– Дороти, – уточняю я, протягивая ей кусочек торта на блюдце.

Маргарет ставит блюдце на стол. Обводит нас недоумевающим взглядом.

– Но я не ее дочь.

– Как так?! – Аделаида ошеломленно на нее смотрит, забыв перевести то, что все мы и так уже поняли.

– У Дороти не было детей, – продолжает Маргарет, в растерянности глядя на нас.

Мы застыли в своих креслах, словно статуи.

– Перед самой Первой мировой войной Дороти вышла замуж за брата моей матери, Люка Фримана. Род у нас древний, уважаемый, и мать дяди Люка, моя бабушка по материнской линии, брак этот не одобрила: Дороти была из разорившейся дворянской семьи. Но настоящая проблема всплыла, когда выяснилось, что она не может иметь детей. Дороти очень хотела дочку, и не только из-за того, что все требовали от нее продолжения рода. После долгих лет безуспешных попыток мой дядя ушел от нее к другой женщине, которой уже успел заделать ребенка. Вот такая несправедливость: в то время мужчинам прощалось все, а женщинам – ничего.

Мне вспоминаются строчки из письма Дороти, где она рассказывала о своем бегстве, и в свете этого откровения они приобретают новый оттенок.

– Я не помню, когда уехала тетя Дороти: я тогда была слишком маленькой. Она, по сути, меня никогда и не знала. До нас периодически доходили слухи, что она разорена, что у нее никого нет, что она так и не смогла устроиться в жизни… и наконец, что она открыла комиссионку на окраине то ли Рима, то ли Милана.

Ни у кого из нас нет сил ни отвечать что-либо, ни выражать досаду. Мы ставим на стол свои чашки, утратив всякое желание пить чай.

– Когда мне сообщили, что она завещала мне этот магазинчик на юге Милана, я не захотела его принимать. Решила, что на нем наверняка висит куча долгов, и вообще неизвестно, какие там могут быть подводные камни. Вот почему я отказалась, даже не посмотрев на него, не разузнав о нем и вообще не особенно об этом задумываясь. Конечно, теперь, когда я сюда приехала, я вижу, что это чудеснейшее место, обустроенное энергичной, горящей своим делом женщиной. – Она улыбается нам. – Я очень тронута, что обитель моей тети вам так дорога. Что вы хотите спасти ее любой ценой. Я очень тронута, что вы мне позвонили.

Я смотрю на Анджелину, Аделаиду, Арью и Присциллу, которые, выпрямившись, сидят на обшитых парчой креслах. Перед ними стоят изящные чашки, над которыми еще поднимается пар, блюдца, на которых лежат нетронутые кусочки торта, и мне поневоле становится стыдно за нашу наивность.

Маргарет отпивает из чашечки глоток чая, хотя видно, что делает она это нехотя, и вдруг спрашивает:

– А у вас не найдется капельки виски для вкуса?

– Сбегаю в «Ничто», принесу! – восклицает Анджелина, мгновенно вскочив на ноги.

Мы молча ждем, пока она вернется. Минуты тянутся, и я вожу глазами по комнате, пытаясь не пересекаться взглядом с остальными. Зачем Дороти писала письма дочери, которой у нее не было? Отчего чувствовала эту потребность? Может быть, все эти предметы «Нового мира» нужны были ей, чтобы заполнить бездонную пустоту в ее сердце?

Мы с облегчением встречаем вернувшуюся Анджелину.

– Я понимаю и уважаю то, что построила моя тетя, – продолжает Маргарет, сделав глоток чая с виски, и я боюсь, что догадалась, к чему она клонит. – Но, к сожалению, я ничего не могу для вас сделать, – заключает она.

Я сжимаю в кармане глиняного гуся. Меня просто убивает хладнокровие Маргарет. Еще несколько минут назад я гордилась этим местом, а сейчас я вижу в нем только старый магазин, который, пусть и значил для кого-то многое в прошлом, сейчас не значит ровным счетом ничего.

Допив свой чай, Маргарет ставит чашку на столик. По комнате эхом разносится звон фарфора. Я представляю, как он прокатывается через улицу и разлетается по всему району.

– Почему бы вам его не купить? – спрашивает она с такой простотой, что волей-неволей начинаешь верить в ее искренность. – Вы молоды, горите общим проектом.

Нам? Купить магазин? Без гроша в кармане, каждая со своими проблемами…

У Аделаиды уже нет сил переводить наши жалкие ответы.

К глазам подступают слезы, но мне удается сдержать их. Я вспоминаю о синьоре Далии и говорю себе, что, пожалуй, даже лучше, что она не пришла. Избавила себя от разочарования.

– Что ж, так или иначе, я хотела передать вам вот это, – говорю я, протягивая Маргарет письма ее тети. Уже не как искорку, которая разожгла бы ее энтузиазм, а как некое подобие утешительного приза.

Маргарет с благодарностью их принимает.

– Прошу прощения, но мне нужно спешить на самолет.

Не передать словами, с какой надеждой я смотрю ей вслед и жду, что она обернется, скажет, что передумала. Она ступает неспешно, стуча тросточкой по асфальту, удаляется шаг за шагом. Четыре метра, три, два… Она подходит к машине, водитель открывает ей дверь и помогает сесть. Автомобиль скрывается в конце улицы. Маргарет сделала выбор. Маргарет не ее дочь. Маргарет уехала.

– Вы что, привидение увидели?

Ничего не подозревая о нашей встрече, Шерсть-

С-Примесью-Шелка врывается в магазин, как всегда, в своей торопливой манере, будто мысленно уже бежит в следующее место в ее списке. В одной руке у нее