Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов

в Центральный экономико-математический институт (ЦЭМИ). Именно в ЦЭМИ он оказался в круге дискуссий экономистов, позднее ставших идеологами реформ.

Занятия теоретическими проблемами социологии у Ю.А. Левады не имели эскапистского характера, как это было у многих в советское время (системы знания западной науки – социологии, истории, антропологии, философии, культурологии – для искренне увлеченных людей того времени выступали как бы вневременным и прекрасным, платоновским миром свободы, истины, идеальных сущностей, «третьим миром» в смысле К. Поппера или Кастальской игры Г. Гессе). Напротив, они были мотивированы внутренним, личностным, в этом смысле – ценностным, высоко значимым интересом к настоящему, а также поиском надежных и адекватных средств, позволяющих понять особенности тоталитарных режимов (в первую очередь советского) и их последствий в самых разных отношениях: человеческом, институциональном и т. п. Помимо освоения соответствующих предметных социологических конструкций, велась критическая работа по переоценке концепций и понятий с точки зрения их необходимости и эффективности для анализа и объяснения социальной реальности этих обществ.

Именно теоретические работы 1970–1984 годов сделали возможной последующую эмпирическую исследовательскую работу Ю.А. Левады во ВЦИОМе (хотя вплоть до перестройки он был почти полностью лишен возможности публиковать свои теоретические труды по урбанизации как модели модернизационных процессов, по структуре социального действия и механизмам репродукции социокультурных систем).

Левада очень рано оценил открывающиеся возможности новой, практически ориентированной интеллектуальной деятельности. Еще в сентябре 1987 года, ломая скептицизм, недоверие и даже эмоциональное сопротивление своих сотрудников, он убеждал их, что горбачевская перестройка – это не номенклатурная рокировка, а начало нового исторического периода, требующего принципиально иных форм работы, других точек зрения и практического участия. Нарастающий кризис 1988–1991 годов, а затем крах советской системы он рассматривал как ситуацию социальной и исторической «горной лавины», требующей от исследователя уже не кабинетной, а «горячей» эмпирической работы. В таких условиях поза «теоретика чистой науки» была для него не просто неприемлемой, но и отталкивающей.

Исходным моментом для социологической работы Левады стала ситуация крупномасштабного общественного кризиса тоталитарного режима. В этот момент, с одной стороны, «обнажаются» скрытые ранее институциональные механизмы и структуры групповых отношений, а с другой – вместе с открытыми конфликтами различных группировок во власти, относительным идеологическим плюрализмом и временной автономностью СМИ начинает формироваться и проявляться совершенно новый институт – «общественное мнение». «„Общественное мнение“, – писал Ю.А. Левада, – не может служить или казаться средством конкретного социального действия. Чтобы стать общественной силой, общественное мнение должно быть организовано, причем не только „извне“ (гражданские свободы, СМИ, политический плюрализм, лидеры-идолы и т. д.), но и „изнутри“, в смысле самого „языка“ общественного мнения (символы, стереотипы, комплексы значений и средств выражения)».

Соответственно, рассматривать вопросы изучения трансформации общества (или воспроизводства прежних социальных структур) можно только с учетом структуры и специфики функционирования самого общественного мнения. А это значит, что одновременно должны решаться несколько однопорядковых задач: анализ динамики массовых реакций, выявление их структуры и функций, устойчивых и переменных компонентов. Преимущества «ВЦИОМовской» работы были очевидны: открывалась возможность постоянного и систематического отслеживания массовых реакций, анализа их состава, интенсивности и т. п. Ни у кого из тех, кто был озабочен большими социологическими проблемами, таких средств научной работы не было (особенно учитывая перспективы и масштабы предполагаемой работы во времени). Обычно крупные социологи в лучшем случае участвовали в отдельных монографических исследовательских проектах. «Общественным мнением» и его динамикой занимались полстеры, «демоскописты», маркетологи, но не социологи.

Методологическая проблема состояла прежде всего в том, чтобы обеспечить единство социологической интерпретации различных в содержательном плане феноменов, соединить их общими теоретическими и концептуальными «стыками» и «переходами», удержав тем самым социологическое видение проблематики. Ключом, объединяющим разные плоскости исследовательских задач и содержательных интерпретаций, могла в этих обстоятельствах быть только концепция социального типа «человека», связывающая разные теоретические ресурсы описания и объяснения (стереотипы и комплексы общественного мнения, идентификация с институтами, группами, соответственно, определение общих рамок действия, представления о времени и пространстве, включая будущее и прошлое, набор ценностей, механизмы адаптации или изменений в ходе смены поколений или «героических» усилий «элиты», фобии, страхи, коллективные ритуалы и пр.). Такой моделью стал «советский человек», а позднее – следующий за ним и генетически непосредственно связанный с ним «постсоветский, российский» («обыкновенный, средний») человек. По мысли Левады, этот тип человека должен находиться в ряду таких моделей, как «человек играющий», «человек экономический», «авторитарная личность» и т. п., а не этнических образов или характеров, поскольку этот тип имеет парадигмальное значение для целых эпох незападных вариантов модернизации и разложения тоталитарных режимов.

Ю.А. Левада следующим образом определяет основные черты «советского человека»: принудительная самоизоляция, государственный патернализм, эгалитаристская иерархия, имперский синдром. Такой набор характеристик свидетельствует «скорее об определенной принадлежности человека системе ограничений, чем о его действиях»: «Отличительные черты „советского человека“ – его принадлежность социальной системе, режиму, его способность принять систему, но не его активность». «Советский человек – это „массовидный человек“ („как все“), деиндивидуализированный, противопоставленный всему элитарному и своеобразному, „прозрачный“ (т. е. доступный для контроля сверху), примитивный по запросам (уровень выживания), созданный раз и навсегда и далее неизменяемый, легко управляемый (на деле – подчиняющийся примитивному механизму управления). Все эти характеристики относятся к лозунгу, проекту, социальной норме, и в то же время это реальные характеристики поведенческих структур общества».

«Советский человек» целиком принадлежит государству, это государственно-зависимый человек, привычно ориентированный на те формы вознаграждения и социального контроля, которые исходят только от государства, причем государства не в европейском смысле (как отдельного от общества института), а пытающегося быть «тотальным», т. е. стремящегося охватывать все стороны существования человека, играть в отношении него патерналистскую, попечительскую и воспитательную роль. Этот человек знает, что реальное государство его обязательно обманет, не додаст даже из того, что ему «положено по закону», будет всячески стараться выжать из него все что можно, оставив ему минимальный объем средств для выживания. Поэтому он считает себя в полном праве уклоняться от того, чего от него требует власть (халтурит, подворовывает, отлынивает от разного рода повинностей), и озабочен лишь благополучием собственным или своей семьи.

Более глубокое понимание этого человека заключается в том, что как власть пытается манипулировать населением, так и население, в свою очередь, управляет государством, пользуясь его ресурсами, покупая его чиновников для своих нужд. Это симбиоз принуждения и адаптации к нему. Генетически – это человек мобилизационного, милитаризированного и закрытого репрессивного общества, интеграция которого обеспечивается такими факторами, как внешние и внутренние враги, а значит, признание (хотя бы отчасти) оправданности требований лояльности власти, «защищающей» население от них, привычности государственного контроля (отсутствие возмущения или недовольства) над поведением обывателей во всех сферах жизни, привычка последних к самоограничению (принудительный «аскетизм» потребительских запросов и жизненных планов).

В отличие от европейского массового человека, этот тип разделяет эгалитаристские