Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов

вставали перед Ю.А. Левадой, был связан с поиском, во-первых, средств анализа природы и специфики советского тоталитаризма, а во-вторых, альтернативных по отношению к советской идеологии и репрессивной практике коммунистического господства ценностей и представлений, могущих быть основанием для иной социокультурной организации общества и человека. Без альтернативной ценностной позиции невозможно дистанцироваться от повседневной реальности с ее стереотипами, иллюзиями, предубеждениями и мифами, а без проработанной теоретической рамки нельзя «взять их в скобки» и вести анализ не только институциональных структур тоталитарного господства, но и их признания людьми, принятия как основы социального порядка в подобном «обществе-государстве». Поэтому разработка такой концептуальной системы категорий стала для Левады важнейшей задачей, условием внутренней свободы, которая открывалась в познавательной деятельности.

Общее движение в среде думающих людей начала – середины 1950-х, переживших первые годы после смерти Сталина и хрущевской «оттепели», было ограничено рамками действительности – «несколько очеловечить нашу жизнь, несколько ее гуманизировать, рационализировать, придать ей похожий на нормальный вид» (Ю.А. Левада). Круг идей очерчен ранним Марксом с его просвещенческим и эмансипационным потенциалом, новомирской литературой, появлением «либералов» в партийном руководстве, допускавших использование некоторых инструментов и методов западных социальных наук для оптимизации задач управления. Но Левада, в отличие от своих коллег, участников Московского логического кружка (М. Мамардашвили, А. Зиновьева, Б. Грушина, Э. Ильенкова, Г. ГЦедровицкого), довольно рано отошел от марксизма как парадигмы объяснения, хотя не отказывался от того, чтобы отслеживать то влияние, которое эта идеология (и заданная ею антропологическая модель) оказывала на социальную жизнь.

В то время (первая половина 1960-х) его интересовали истоки гуманистической этики и культуры: он искал ответы на вопрос, как возможно само появление идей, ценностей и представлений, ставших основой формирования современного общества – антипода советского тоталитаризма. Именно в это время молодой Левада пишет статьи о П. Тейяре де Шардене, А. Швейцере, рецензирует книгу Чарльза Сноу о «двух культурах». Но в отличие от обычного для «школьных» философов подхода («истории идей», влияния их на культуру и образование), Левада рассматривает подобные ценности, идеи, моральные представления не только как результат секуляризации трансцендентных оснований человеческого существования, но и как специфический элемент социальной системы, включая и институты социализации, идеологизации, легитимации социального порядка, т. е. в контексте механизмов воспроизводства и поддержания интеграции общества. Занятия этими материями шли одновременно с освоением имеющихся социологических теорий социальных процессов и социальных форм, в которых «живут» эти экзистенциальные и религиозные проблемы, т. е. исследование социальной структуры, институтов, коммуникаций, массовой культуры. Отсюда – особый интерес к «социальной природе религии» (как называлась одна из его книг), к мифологическому сознанию, ритуалу, традиции – с одной стороны; к массовому усредненному человеку, идеологии, фашизму, типам социальной личности – с другой. В отличие от структуралистов и последователей культур-антропологов (и тех, кто ими занимался в СССР, – Е.М. Мелетин-ского и др.), левадовский разбор принципиальной структуры и функций мифа (истории, традиции) всегда был соотнесен с системой власти. А это значит, что миф, история, традиции рассматривались им как важнейшие компоненты конструкции «вертикальных» институтов, т. е. таких, которые легитимированы сакральными представлениями, а значит, включены в социальную организацию религиозного и идеологического воздействия на массы.

Особенно примечательным оказывается анализ Ю.А. Левадой социальной основы мышления и политических мифов (в том числе таких, как «величие нации», «всеведение фюрера» и иерархическая структура нацистского режима), тоталитарной пропаганды и культа в фашизме и нацизме. В эти же годы он неоднократно обращался к кибернетике, к системным моделям общества, процессам модернизации, массовой и элитарной культуры, откуда логично следует переход к проблематике, с одной стороны, массового общества, с другой – тоталитаризма, имеющего уже прямое отношение к исследованиям советского «общества-государства».

Это время – около 15 лет (1963–1978) – уникальный период в интеллектуальной истории нашей страны. Оно никогда не повторится, поскольку в будущем уже не будет подобной констелляции обстоятельств, порождающей такую интенсивность и силу желания свободной мысли у людей. Уходящий сталинизм, недавняя война, свежая память об исторических катаклизмах, восстания в Венгрии, ГДР, волнения в Польше, Тбилиси, Новочеркасске, скудная и мрачная повседневность закрытого и статичного общества создали такой контрастный фон, на котором открывшиеся возможности заниматься социальными науками, включения в идеальный мир знания о мышлении, обществе, истории стали эквивалентами свободы и человеческого достоинства. Никогда больше мотивация стремительного освоения этого мира знаний не была столь сильной, как тогда.

В концептуальном плане эта ситуация внезапного и стремительного расширения интеллектуальных горизонтов в пределах одного поколения напоминает или воспроизводит условия западного модерна, но только в более конденсированном и ускоренном виде. Для таких мыслителей, как Левада, это означало, что они оказываются в ситуации кристаллизации самой исходной проблематики социологии, т. е. ровно в том же положении, в котором на рубеже XIX–XX столетий осознавали себя будущие «классики» социологической науки. Как и его предшественники, он вынужден был обдумывать и решать одновременно предметные, теоретические, эпистемологические и методологические задачи, поскольку без удовлетворительных ответов на эти вопросы, по внутренней логике мышления, последующая работа была невозможной. Конечно, позже все эти темы стали частью предметов узкоспециализированных областей социологии. Но в тот момент это означало, что ответы на подобные вопросы можно искать, только обращаясь к самым различным сферам гуманитарного знания, что предполагало потребность в освоении материалов западных мыслителей самого широкого круга. Поэтому это было время (недолгое) диалога и взаимодействия социологов и философов, историков и экономистов, исследователей религии и культуры, литературоведов и специалистов по системному анализу. Никогда больше высота, универсализм и серьезность этой общей работы больше не повторялись; А. Пятигорский называл эту ситуацию «метафизической». Нет сомнения, что это был прежде всего «эффект приоткрывшейся двери» в закрытом обществе, начавшейся «перекачки» идей, теоретически проработанного и интерпретированного материала из другого мира, что никоим образом не снижает оценки интеллектуальных усилий тех, кто инициировал этот процесс. Крайне важно подчеркнуть этическую и эмансипационную сторону этой интеллектуальной деятельности, сегодня забытой и вытесненной последующей волной постмодернизма – эпигонского и крайне поверхностного релятивизма, проложившего дорогу цинизму путинской эпохи.

В 1968 году был создан Институт конкретных социальных исследований (ИКСИ) АН СССР, в котором Ю.А. Левада возглавил сектор методологии исследования социальных процессов. Под его руководством шла очень интенсивная общая коллективная работа по освоению круга идей и методологии западной социологии. В рамках сектора действовали три параллельных методологических семинара: общий, культур-антропологический и логико-социологический. Главное внимание уделялось изучению доминирующих на тот момент социологических школ: структурно-функциональной парадигмы Т. Парсонса, символического интеракционизма, социальной и культурной антропологии, в меньшей мере – понимающей социологии М. Вебера. Сектор просуществовал с ноября 1966-го по май 1972 года. После начавшихся чисток в ИКСИ (за краткий срок оттуда ушло более ста сотрудников) Левада, не дожидаясь окончания погрома социологии, учиненного М.Н. Руткевичем, перешел