Снег - Орхан Памук

Так как никто из Порлока не отвлекал Ка, он смог удержать свое стихотворение в памяти до того момента, когда его позвали на сцену. Оказалось, что он выше всех, кто там стоял, и немецкое пальто пепельного цвета тоже выделяло его среди всех.

Гул в зале внезапно смолк. Разгоряченные студенты, безработные, всегда готовые протестовать исламисты молчали, так как не знали, над чем смеяться и на что реагировать. Чиновники, сидевшие в передних рядах, полицейские, следившие за Ка весь день, заместитель губернатора, помощник начальника службы безопасности и студенты знали, что он поэт. Рослого ведущего тишина испугала. Он задал Ка вопрос, который обычно задают на телевидении в программах о культуре: «Вы поэт, вы пишете стихи. Трудно ли писать стихи?» Каждый раз, когда я просматриваю видеокассету с записью этого вечера, я вижу, что в конце этого короткого вымученного диалога все, кто был в зале, поняли не то, трудно писать стихи или нет, а то, что Ка приехал из Германии.

– Как вам наш прекрасный Карс? – спросил ведущий.

Поколебавшись, Ка ответил:

– Очень красивый, очень бедный, очень печальный.

Двое парней из училища имамов-хатибов в задних рядах рассмеялись.

– Душа у тебя бедная! – крикнул кто-то другой.

Несколько человек, которым это придало смелости, поднялись с мест и закричали. Одни из них насмехались над Ка, а что говорили другие, никто не мог понять. Тургут-бей рассказал мне, когда я впоследствии приехал в Карс, что после этого Ханде начала плакать у телевизора в отеле.

– Вы представляли в Германии турецкую литературу, – сказал ведущий.

– Пусть скажет, зачем сюда приехал! – проорал кто-то.

– Я приехал, потому что очень несчастлив, – ответил Ка. – Здесь я счастливее. Пожалуйста, послушайте, сейчас я прочитаю свои стихи.

После некоторой растерянности и выкриков из зала Ка начал читать. Через много лет, когда ко мне в руки попала видеозапись того вечера, я с любовью и восхищением смотрел на своего друга. Я впервые видел его читающим стихотворение перед большой аудиторией. Он читал строчку за строчкой, погрузившись в свои мысли, как человек, который внимательно и спокойно идет вперед. Как он был далек от фальши! Без остановок и усилий он прочитал все стихотворение – только запнулся пару раз, будто вспоминая что-то.

Заметив, что стихотворение основано на его видении, о котором он только что рассказал, и что туда слово в слово вошло то, что он сказал о «месте, где нет Аллаха», Неджип словно зачарованный поднялся с места, а Ка все продолжал читать так же медленно, как падает снег. Послышалось несколько хлопков. Кто-то в задних рядах встал и что-то закричал, другие последовали в ним. Была ли это реакция на стихи или же им просто стало скучно – не понятно. Если не считать тени Ка, которая через какое-то время упадет на зеленый фон, эти кадры – последнее изображение моего друга, которое я увидел, друга, с которым был знаком двадцать семь лет.

17

«Родина или платок»

Пьеса о девушке, которая сожгла свой чаршаф

После того как Ка прочитал свои стихи, ведущий, растягивая слова и сопровождая речь преувеличенно драматической жестикуляцией, объявил главное представление вечера: «Родина или платок».

Из задних и средних рядов, где сидели студенты училища имамов-хатибов, раздались протестующие крики, несколько раз свистнули, послышался недовольный гул, а некоторые из чиновников с первых рядов одобряюще захлопали. Толпа, битком набившая зал, наблюдала за происходящим отчасти с любопытством, отчасти с уважением, ожидая, что произойдет. Предыдущие фривольности актеров, неприличные пародии на рекламу в исполнении Фунды Эсер, ее танец живота, то, как она вместе с Сунаем Заимом изобразила женщину, в прошлом занимавшую пост премьер-министра, и ее мужа-взяточника, не вызвали у простых людей неприязни, как у некоторых чиновников из первых рядов, а, напротив, развлекли их.

Пьеса «Родина или платок» тоже развлекла большинство зрителей, однако впечатление портили раздававшиеся то и дело недовольные выкрики студентов из училища имамов-хатибов. В такие моменты диалоги на сцене совсем невозможно было разобрать. Но у этой незатейливой и «вышедшей из моды» пьесы продолжительностью в двадцать минут была такая четкая драматическая структура, что даже глухие и немые всё понимали.

1. Женщина в черном-пречерном чаршафе идет по улицам, разговаривает сама с собой, размышляет. Она почему-то несчастна.

2. Женщина снимает платок, заявляя тем самым о своей свободе. Теперь она без чаршафа и счастлива.

3. Ее семья, жених, близкие, бородатые мужчины-мусульмане по разным причинам выступают против ее освобождения и желают снова надеть на нее чаршаф. Тогда женщина, разозлившись, сжигает его.

4. Мракобесы с окладистой бородой и четками в руках приходят в ярость и готовы применить насилие. Когда они уже тащат ее за волосы, собираясь убить…

5. Ее спасают молодые солдаты республики.

Эта короткая пьеса множество раз игралась в лицеях и Народных домах[42] Анатолии в середине 1930-х годов и до Второй мировой войны при поощрении властей, проводивших политику европеизации и желавших освободить женщин от чаршафа и религиозного гнета, а после 1950 года, когда с наступлением демократии революционный пыл кемалистской эпохи угас, она была забыта. Фунда Эсер, изображавшая женщину в чаршафе, рассказала мне, когда много лет спустя я разыскал ее в одной стамбульской студии звукозаписи, что гордится тем, что ее мать играла ту же роль в 1948 году в лицее Кютахьи, но, к сожалению, сама в Карсе не смогла испытать ту же заслуженную радость из-за событий, которые произошли позже. Я очень настойчиво просил, чтобы она рассказала мне о том, что произошло в тот вечер, хотя она твердила мне, что все забыла, как это бывает свойственно запуганным, уставшим от жизни и измученным наркотиками актерам. Я расспрашивал очень многих людей, которые были свидетелями того вечера, и поэтому рассказываю о происшедшем подробно.

Жители Карса, заполнившие Национальный театр, во время первой картины были в замешательстве. Название «Родина или платок» подготовило их к тому, что они увидят представление на современную политическую тему, и никто не ожидал увидеть женщину в чаршафе, кроме нескольких стариков, помнивших содержание этой старой пьесы. Они ожидали увидеть платок – символ исламизма. Увидев загадочную женщину в чаршафе, решительно ходившую туда-сюда, многие обратили внимание на ее горделивую и даже высокомерную походку. Даже «радикальные» чиновники, презирающие религиозные одеяния, почувствовали к ней уважение. Один бойкий подросток из училища имамов-хатибов догадался, кто в чаршафе, и расхохотался, разозлив передние ряды.

Когда во второй картине женщина, жаждущая свободы и просвещения, начала снимать с себя черное покрывало, в первый момент все этого испугались! Этот страх можно объяснить тем, что даже сторонники европеизации испугались того, к чему привели их идеи. В действительности они давно были согласны, чтобы в Карсе все шло по-прежнему, потому что боялись исламистов. Им и в голову не приходило принуждать кого-то снимать чаршаф, как это было в первые годы республики, и хотелось им только одного: «Лишь бы исламисты насилием или угрозами не вынудили надеть чаршаф тех, кто не хочет его носить, как в Иране, и этого будет достаточно».

Позднее Тургут-бей скажет Ка: «На самом деле все эти кемалисты в передних рядах – не кемалисты, а трусы!» Все испугались, что вид женщины в чаршафе, раздевающейся на сцене, взбесит не только набожных людей, но и безработных, и всех, кто стоял в зале. И все же именно в этот момент один учитель, сидевший в переднем ряду, встал и начал аплодировать Фунде Эсер, снимавшей чаршаф изящным, но решительным движением. Впрочем, некоторые посчитали это не политическим жестом в поддержку европеизации, а решили, что он сделал это из-за того, что обнаженные полные руки актрисы и ее прекрасная шея вскружили ему голову, одурманенную алкоголем. Этому одинокому бедному учителю гневно ответила горстка молодых людей из последних рядов.

Происходившее не нравилось и республиканцам в передних рядах. Появление из чаршафа, вместо деревенской девушки в очках, с просветленным лицом и твердым намерением учиться, Фунды Эсер, исполнявшей, извиваясь, танец живота, заставило растеряться и их. Не означало ли это, что чаршаф снимают только проститутки и безнравственные женщины? Тогда спектакль был посланием исламистов. В передних рядах услышали, как заместитель губернатора вскричал: «Это неправильно, неправильно!» Другие присоединились к нему, возможно из подхалимства, но это не вразумило Фунду Эсер. Если передние ряды с взволнованным одобрением наблюдали, как сознательная девушка, воодушевленная республиканскими идеями, отстаивает свою свободу, то из толпы студентов училища имамов-хатибов слышались угрозы, но это никого не испугало. Сидевшие в передних рядах заместитель губернатора, усердный и смелый помощник начальника Управления безопасности Касым-бей, который в свое время доставил немало неприятностей РПК, начальник Кадастрового управления области, начальник Управления культуры, в обязанности которого входила организация сбора кассет с курдской музыкой для отправки в Анкару (он пришел с женой, двумя дочерьми, четырьмя сыновьями, которых заставил надеть галстуки, и тремя племянниками), другие важные чиновники и некоторые офицеры в штатском со своими женами совершенно не испугались шума, который подняли несколько безрассудных молодых людей из училища имамов-хатибов, желавших устроить провокацию. Они, видимо, полагались на полицейских в штатском, рассредоточенных по всему залу, на полицейских в форме, стоявших вдоль стен, на солдат, которые, как говорили, находились за сценой. Но самым важным было то, что трансляция спектакля по телевидению давала им ощущение того, что на них смотрит вся Турция и Анкара, хотя это была местная передача. Государственные чиновники в первых рядах, как и все в зале, наблюдали за происходившим на сцене, помня о том, что это показывают по телевизору, и только поэтому пошлости, глупости и провокационные политические шутки на сцене казались им изящнее и очаровательнее, чем они были на самом деле. Некоторые зрители, то и дело поворачиваясь, поглядывали в камеру, чтобы понять, работает она еще или нет, другие махали руками с задних рядов, чтобы их заметили на экране, но были и такие, которые, забившись в самые дальние уголки зала, не решались даже пошевелиться: «Ведь нас же по телевизору смотрят!» У большинства жителей Карса показ вечера местным телевидением вызвал гораздо большее желание пойти в театр и понаблюдать за тем, как ведется съемка, нежели следить за происходящим на сцене, сидя дома у телевизора.