Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - Ат-Тайиб Салих

А у себя дома старый Вад ар-Раис в плену своих иллюзий мечтает о ночах блаженства. А я? Что могу сейчас сделать я? Подойти к ней, прижать к груди, вытереть платком слезы, сказать что-нибудь, вселить спокойствие в ее сердце? Я приподнялся в кресле, опираясь па подлокотники, по вдруг почувствовал, что меня что-то не пускает, словно держит, что-то знакомое, хотя никак не пойму что. И я замер в этом положении. Но тут же па меня навалилась неимоверная тяжесть, и я, не в силах сопротивляться, упал в кресло. Мрак, плотный и густой, как деготь, непроницаемый, совсем не тот, что возникает, когда на время выключишь свет, а другой, вечный, первозданный, словно света в природе вообще не существует, а звезды па небе — это всего лишь прорехи в старой, ветхой одежде. Благоухание едва угадывалось, а голос был совсем не слышен, точно шуршание лапок муравьев па бархане. Из самого чрева мрака, из неизмеримой пустоты исходил голос — но он принадлежал не ей. В нем не слышалось ни гнева, ни печали, пи страха, пи удивления. Это был просто голос.

«А адвокаты рьяно спорили, борясь за мое тело, — говорил этот голос. — Я как личность для них не существовал вовсе, их интересовало только само тело. А какую они находили поддержку! Вот, скажем, профессор Максвелл Фостер Кин, один из оксфордских организаторов и идейных вождей движения за обновление церкви, масон, член руководящего комитета ассоциаций распространения протестантизма в Африке. Прежде и не думал скрывать свою ненависть ко мне. Когда я учился у него в Оксфорде, он не раз повторял мне брюзгливо: „Вы, мистер Саид, — лучшее доказательство того, насколько бесполезна наша цивилизаторская миссия в Африке. После всего, что мы сделали для вас, после всех тех поистине огромных, титанических усилий, которые мы приложили, чтобы дать вам образование, превратить вас в культурного, всесторонне развитого человека, вы, в сущности, ничуть не изменились, и можно подумать, будто вы лишь вчера спустились с дерева и покинули джунгли“. И вот этот человек, несмотря на свое отношение ко мне, выступая как свидетель, красноречиво убеждал судью и присяжных, что меня следует спасти от виселицы. А сэр Артур Хокинс? Он был дважды женат и дважды разводился. Его любовные похождения стали притчей во языцех, а он бравировал своими связями с левыми кругами и с богемой. У него в доме я праздновал рождество в 1925 году. Однажды он сказал мне: „Вы, конечно, глупы и достаточно подлы. Но я ничего против вас не имею. Что поделаешь? Я и сам такой!“ Так вот на суде он пускал в ход все свои знания и богатый опыт, чтобы накинуть мне на шею петлю и потуже ее затянуть. А присяжные? Кого только среди них не было! Рабочий, врач, фермер, учитель, торговец и даже гробовщик — с ними у меня не было никакого контакта, да и не могло быть! Попытайся я в свое время снять у кого-нибудь из них комнату, то наверняка получил бы отказ. А если бы к одному из них пришла его дочь и заявила, что выходит замуж за африканца, то любящий папаша решил бы, что земля разверзлась у него под ногами. Но тут, в суде, каждый из них впервые в жизни попытался встать выше себя, подавить все предрассудки и ощутить величие своего духа. Но на самом деле это я ощущал свое превосходство над ними. Как бы это объяснить? Ведь эта торжественная церемония была устроена в мою честь — в честь пришельца, чужака. И весь сложный ритуал пущен в ход из-за меня, чтобы решить мою судьбу. Вспомните, как к генералу Китченеру привели Махмуда Вад Ахмада в оковах, после того как он потерпел поражение в битве при Анбаре. И генерал спросил у него: „Зачем ты пришел в мою страну — разрушать и грабить?“ Это сказал пришелец, чужак, — сказал хозяину земли, а тот стоял, смиренно опустив голову, и молчал. Так пусть же теперь я заставлю смутиться их.

В зале суда мне слышался звон римских мечей в Карфагене, стук копыт конницы Алленби[35] на улицах Иерусалима. Впервые пароходы поплыли по Нилу, везя на своих палубах не хлеб, а пушки. А железные дороги? Их ведь проводили через пустыню для переброски солдат. Школы строились для того, чтобы учить нас, как говорить „да“ на их языке. Они занесли к нам заразу насилия особого сорта, европейского, — ничего подобного наш мир прежде не знал. С ними пришла эпидемия той губительной болезни, которая самих европейцев поразила не одну тысячу лет назад. Да, господа, да! Я пришел к вам сюда как покоритель, как захватчик, я проник внутрь вашей цитадели, в самое ее сердце. Я — капля того яда, который вы своей собственной рукой впрыснули в кровеносные сосуды истории. Нет, не думайте, я не Отелло. Кто он такой, Отелло? Миф, не более того, легенда, выдумка!»

Я сидел и старался понять — что же, собственно, сказал мне Мустафа Саид вот здесь, на этом самом месте, в такую же темную ночь, как эта? А рядом рыдала женщина, по ее плач доносился словно откуда-то издалека и смешивался в моем сознании с разрозненными звуками и голосами, которые я когда-то уже слышал, которые навсегда запечатлелись в моей памяти, — детский крик где-то неподалеку от нашего дома, пение петуха, рев осла, шум свадьбы на том берегу Нила. Но затем все это заслонил и заглушил ее плач, вызывая в моей душе боль и сострадание. Но я так ничего и не сделал, а сидел, не шевелясь и не мешая ей плакать. Наконец она, обессилев, сама успокоилась и утихла. И только тогда я пробормотал несколько слов утешения.

— Думать о прошлом бесполезно, — сказал я. — У тебя двое детей, ты еще молода и красива. Пора подумать о будущем. Быть может, следовало бы принять предложение кого-нибудь из многочисленных женихов, которые так тебя домогаются.

— После Мустафы Саида мне не нужен никто, — возразила она с резкостью, которой я от нее никак не ждал, и так быстро, точно заранее подготовила этот ответ.

— Видишь ли, — сказал я, сам не понимая, зачем, собственно, я это говорю, — на тебе хочет жениться Вад ар-Раис. Твой отец и другие родственники не против. Вот он и попросил меня быть, так сказать, сватом.

Она долго ничего не говорила. Молчал и я. Мне уже начинало казаться, что она так ничего и не скажет, и я решил встать и тихонько уйти. Но тут во мраке раздался ее голос, острый, как лезвие бритвы. Мне даже почудилось, что я не слышу его, а ощущаю всей кожей.

— Если они меня принудят к этому, я убью его и себя.

Я задумался, подыскивая подходящий ответ, как вдруг раздался призыв муэдзина: «Аллах акбар! Аллах акбар!», собирающий верующих на молитву. Она встала, встал и я и ушел, не сказав больше ни слова.

Когда я пил утренний кофе, ко мне пришел Вад ар-Раис и сказал, что хочет напомнить мне о своем вчерашнем приглашении. Однако я прекрасно понял, что у него просто не хватило терпения дождаться моего прихода и он поспешил ко мне сам в надежде узнать результаты моих усилий. Не успел он усесться, как я опередил его расспросы:

— Ничего не получится. Она не хочет выходить замуж, и ее решение твердо. На твоем месте я бы выбросил эту мысль из головы и ничего больше не предпринимал. Толку все равно не будет.

Я никак не ожидал, что мои слова могут произвести впечатление разорвавшейся бомбы. Ведь Вад ар-Раис за свою долгую жизнь менял женщин, как ослов, и трудно было себе представить, что неожиданный отказ способен привести его в настоящее исступление. Однако едва он понял, чтó я говорю, как глаза его остекленели, а лицо стало землистым. Веки задергались, и он закусил губу с таким ожесточением, что я испугался, как бы он ее и вовсе не отгрыз. Его трясло как в лихорадке, и он злобно стучал палкой об пол. Потом, скинув туфлю с правой ноги, безуспешно пытался ее надеть, а когда это ему наконец удалось, тотчас снова ее сбросил, и так несколько раз. При этом он разевал рот, как рыба, будто намереваясь что-то сказать. Его трудно было узнать. Вад ар-Раис влюблен? Удивительно! Даже трудно себе представить!

— Неужели нет другой женщины, — спросил я, — на которой бы ты мог жениться?

— Другой мне не нужно, — ответил он.

Его умные, проницательные глаза были сейчас как два стеклянных шарика. Они неподвижно и сосредоточенно смотрели прямо перед собой и точно светились изнутри.

— Все равно она выйдет за меня, смирится. Кем она себя вообразила? Королевой? Принцессой? Да у нас в деревне вдов хоть отбавляй. Пусть лучше бога благодарит, что такой человек, как я, хочет на ней жениться.

— Если она ничем не лучше всех остальных, так стоит ли добиваться ее с таким упорством? — спросил я. — И ведь ты не хуже меня знаешь, что она отказала не только тебе — ведь к ней сватались многие другие, куда моложе! Или ты жаждешь посвятить остаток жизни воспитанию ее детей? Так кто же тебе мешает? Иди и предложи свои услуги.

Но тут Вад ар-Раис пришел в неистовый гнев. Он словно лишился рассудка. Я никак не ожидал, что он вообще способен па подобное. Боже, как он бушевал! Ярость клокотала в нем, точно лава в кратере вулкана. А что он говорил! Он просто захлебывался бранью. Я был ошеломлен.