Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - Ат-Тайиб Салих

И то грешно и это, хотя, быть может, естественно, как смерть и рождение человека, как разливы Нила и урожаи пшеницы…

Едва я представил Хасану, дочь Махмуда, тридцатилетнюю вдову Мустафы Саида, всю в слезах рядом с семидесятилетним Вад ар-Раисом, как мне вспомнились рассказы Вад ар-Раиса о его бесчисленных похождениях, которыми он уже какой год веселит своих односельчан. Мне стало не по себе. Я чуть было не закричал и выбежал из дома на улицу, даже не обернувшись на оклик деда.

Дома я рассказал отцу все, что произошло. Но он только посмеялся:

— Да разве стоит принимать близко к сердцу такие вещи?

Глава шестая

Днем, часов около четырех, я отправился в дом Мустафы Саида. Открыв большую калитку, я вошел во двор и посмотрел налево, в сторону длинной комнаты из обожженного кирпича. Окутанная тишиной, она походила… нет, не на склеп, а скорее на корабль, бросивший якорь на рейде. Ее черед еще не наступил. Хозяйка усадила меня в кресло на террасе перед входом в гостиную, на том же самом, памятном для меня месте и налила мне стакан лимонного сока. Скоро пришли мальчики и поздоровались со мной. Старшего нарекли Махмудом, в честь деда, отца матери, младшего звали Саидом, как отца. Самые обычные мальчики, одному восемь лет, другому семь. Каждое утро они отправлялись верхом на осле в школу за шесть миль от дома. Мне они, так сказать, оставлены в наследство, и, пожалуй, именно необходимость узнать, как у них дела, приводит меня ежегодно сюда, в эту деревню. На этот раз я решил, что пора сделать им обрезание. Мы устроим по этому поводу праздник, пригласим певцов, глашатаев, сказителей — пусть это событие останется в их памяти светлым воспоминанием детства. Я помнил просьбу Мустафы: «Оберегай их от трудностей, которые их ждут». Но я знал, что не исполню ее. Им надо подрасти, и если тогда они захотят куда-нибудь уехать, то пусть едут. Каждый должен пройти свой путь с самого начала, хотя мир в детстве и бесконечен.

Мальчики давно ушли, а их мать все еще продолжала стоять передо мной. Высокий, стройный, хотя и несколько полноватый стан, гибкий, как стебель сахарного тростника. Она не красит хной ни руки, ни ноги, и от нее исходит легкий приятный аромат. Довольно тонкие губы, белые, крепкие, ровные зубы, лицо, которое было бы вполне заурядным, если бы не огромные черные глаза, смотрящие на мир с робкой грустью. Здороваясь с ней, я ощутил в своей руке нежность и теплоту ее пальцев. Изящество манер и благородство жестов делали ее совсем не похожей на простых деревенских красавиц. Было в ней что-то необычное, и чудилось, что все на террасе озарено ее особой, присущей только ей красотой. Но может, все это было лишь плодом моей фантазии? Кто знает!

При каждой встрече с ней я ощущал какую-то неловкость, томительное беспокойство и торопился уйти, поскорее уйти. И вот теперь Вад ар-Раис хочет принести эту женщину в жертву своему старческому страху перед неминуемым концом. Стоя одной ногой в могиле, он хочет откупиться от смерти, выторговать себе еще год или два. Но почему? Почему он выбрал именно ее?

Сколько я ни просил, она упрямо продолжала стоять, и только когда я сказал ей: «Если не сядешь, я уйду», — она села. Трудный разговор начинался медленно и тянулся долго. А солнце, совершая свой обычный круг, опускалось к закату, воздух становился прохладнее. Мало-помалу неловкость исчезла. Она улыбнулась па какую-то мою шутку, словно чуть-чуть ожила. А когда она засмеялась, у меня дрогнуло сердце, таким ее смех был тихим и журчащим. Кровь заката растекалась все шире и шире, охватывая весь западный горизонт, словно кровь миллионов погибших в сражениях была внезапно выплеснута в пространство между небом и землей. Потом на землю разом опустился мрак, необоримо спо-койный в своем величии, и окутал все вокруг непроницаемой пеленой, которая скрыла от меня робкую грусть в ее глазах. Остался только голос, нежный и чарующий, как благоухание цветка, — родник, который может вот-вот иссякнуть.

Внезапно я спросил:

— Ты любила Мустафу Саида?

Она молчала. Я ждал, а сам думал, что еще немного — и благоухающая тьма собьет меня с предназначенной мне роли. А потом мне пришло в голову, что было глупо задавать ей этот вопрос здесь, в подобный час. И тут вдруг словно окно распахнулось во мраке, и голос, ее голос, сказал:

— Он был отцом моих детей.

Мне почудилось, что в голосе не было грусти, а только любовь и нежность. Потом опять наступило молчание. Оно словно что-то нашептывало ей, потому что вскоре она вновь заговорила:

— Он был безупречным мужем, заботливым отцом. Как нам его сейчас не хватает, знает один аллах.

Я наклонился к ней в непроглядной тьме и спросил:

— Ты знала, откуда он был родом?

— Конечно. Из Хартума.

— А чем он там занимался?

— Торговлей, — ответила она.

— Как ты думаешь, зачем он приехал сюда?

— Это одному аллаху ведомо.

Я испытывал что-то вроде отчаяния. Оказалось, что все далеко не так просто. Откуда-то повеяло живительным ветерком, он принес с собой облака легкого аромата. Я дышал глубоко-глубоко, упиваясь этим ароматом, а отчаяние все больше и больше овладевало мною. И вновь словно окно раскрылось во тьме, широкое, огромное, и я услышал ее голос, па этот раз исполненный печали и грусти, приглушенный, точно он поднимался со дна реки:

— Мне кажется, он от меня что-то скрывал.

— Почему ты так думаешь? — торопливо спросил я.

— По ночам он часами сидел один в той комнате, — сказала она.

И я бросился в наступление:

— Но что там, в этой комнате?

— Не знаю, — ответила она. — Я туда никогда не входила. Но ведь ключ у вас. Так почему бы вам самому не посмотреть?

И действительно, почему бы и нет? Вот мы встанем — она и я — и пойдем туда. Возьмем фонарь и откроем дверь. А что, если мы там найдем его? Вдруг он висит под самым потолком в веревочной петле? А может быть, сидит на корточках на полу?

Я спросил:

— Ты полагаешь, что он что-то от тебя скрывал? Но почему?

— Иногда ночью, во сне, он что-то говорил… на каком-то чужом языке. — Нежность и грусть исчезли из ее голоса, теперь он был жестким, с острыми краями, как кукурузный лист.

— А на каком, ты не знаешь?

— Нет, откуда мне знать…

Я наклонился к ней, полный жгучего нетерпения.

— Он повторял во сне какое-то слово… джина… джина… что-то в этом роде… а может быть, я и путаю.

На этом самом месте, в такой же час, в таком же мраке я слушал его голос, и отзвуки держались в воздухе, не исчезая, точно мертвые киты, которые остаются па поверхности моря, а не уходят на дно.

«О, я преследовал ее неотступно, преследовал целых три года. С каждым днем тетива лука натягивалась все сильнее и сильнее. Караваны мои стонут, изнывая от жажды в пустыне страсти и тоски, далеко впереди возникают миражи и манят к себе. Да… В тот вечер, когда Джейн шептала мне: „Уйдем со мной, уйдем“, — жизнь моя была исчерпана до дна и иссякла, а просто влачить давно надоевшее существование было бессмысленно».

Где-то неподалеку раздался плач ребенка.

— Он как будто предчувствовал свой конец, — продолжала Хасана. — Совсем незадолго до смерти, не больше чем за неделю, привел в порядок свои дела. Целый день этим занимался. Заплатил долги, доделал то, что не было завершено. А накануне позвал меня и сообщил обо всем, что касалось его имущественных дел, и еще много говорил со мной о детях, точно завещал их. А потом отдал мне письмо, запечатанное сургучом, и сказал: на всякий случай. Мало ли что бывает. Вдруг его не станет. Так опекуном над детьми он назначает вас. И советовал всегда обращаться к вам даже по мелочам. Я тогда заплакала и сказала: «Бог даст, как-нибудь обойдемся». А он мне и говорит: «Ну что ты! Просто я хочу принять некоторые меры предосторожности. Ведь в жизни всякое случается!» В тот день я так умоляла его не ходить в поле: вокруг все затоплено, можно и утонуть. Я очень боялась. Но мне он сказал, что беспокоиться нечего, да и вообще он хорошо плавает. Но я все равно весь день места себе не находила, точно предчувствовала недоброе. Когда он не вернулся и к ночи, я точно с ума сошла… И не знала, что мне делать, куда бежать за помощью. Так я его и не дождалась. Произошло то, что произошло.

Я скорее почувствовал, чем услышал, что она плачет, плачет молча, стараясь не всхлипывать, но потом у нее недостало сил сдерживаться, и она разрыдалась, разрывая мрак, который окружал нас. Вокруг не осталось больше ни благоухания, пи тишины — только рыдания женщины, потерявшей мужа, которого она так и не сумела узнать. А тот убрал паруса па своем корабле, предался воле бушующего моря и носится по волнам, преследуя неведомый мираж.

А у себя дома старый Вад ар-Раис в плену своих иллюзий мечтает о ночах блаженства. А я? Что могу сейчас сделать я? Подойти к ней, прижать к груди, вытереть платком слезы, сказать что-нибудь, вселить спокойствие в ее сердце? Я приподнялся в кресле, опираясь па подлокотники, по вдруг почувствовал, что меня что-то не пускает, словно держит, что-то знакомое, хотя никак не пойму что. И я замер в этом положении. Но тут же па меня навалилась неимоверная тяжесть, и я, не в силах сопротивляться, упал в кресло. Мрак, плотный и густой, как деготь, непроницаемый, совсем не тот, что возникает, когда на время выключишь свет, а другой, вечный, первозданный, словно света в природе вообще не существует, а звезды па небе — это всего лишь прорехи в старой, ветхой одежде. Благоухание едва угадывалось, а голос был совсем не слышен, точно шуршание лапок муравьев па бархане. Из самого чрева мрака, из неизмеримой пустоты исходил голос — но он принадлежал не ей. В нем не слышалось ни гнева, ни печали, пи страха, пи удивления. Это был просто голос.