Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - Ат-Тайиб Салих

В такую ночь человек ощущает необыкновенный прилив сил и энергии и, кажется, готов взобраться па небо по веревочной лестнице. Вокруг — земля поэзии. Кто знает, может быть, именно поэтому мою дочь зовут Амаль (надежда). Мы будем ломать, разрушать все старое, возводить новое, мы подчиним своей воле его величество солнце, уничтожим бедность, чего бы нам это ни стоило.

Шофер, молчавший весь день, вдруг запел. Не верилось, что этот удивительно приятный и звонкий голос принадлежит ему. Он пел песню своей машине, как пели своим верблюдам поэты-караванщики в древние времена:

Руль твой выточен из стали.А шесть цилиндров работают, не зная сна даже ночью.

Другой голос подхватил:

Мы хотим ехать из Даркала в Кампу и весело покачивать головой от радости, что мы едем.

Завидев наш привал, шоферы, ехавшие на юг и на север, тоже останавливались, и вскоре мы оказались в центре довольно большого импровизированного лагеря. Десятки людей ужинали, пили воду или вино, молились — каждый был занят своим делом. Затем все встали в один большой круг, на середину которого вышли несколько юношей и начали танцевать. Мы дружно хлопали в ладоши, притопывали, громко кричали. В самом сердце пустыни шло веселье — как и почему оно зародилось, ведомо лишь аллаху. Кто-то принес транзистор. Его бережно поставили прямо на землю, посредине круга. Из приемника лилась музыка. Теперь мы уже хлопали и плясали в такт ей. Неожиданно шоферы разошлись по своим машинам, завели их и, ловко маневрируя, расположили их кольцом вокруг танцующих и разом включили фары. Вспыхнул яркий, ослепительный свет — вряд ли здесь когда-нибудь видели что-то подобное. Мужчины ахали, кричали пронзительно, как женщины, шоферы ритмично сигналили — симфония света и звуков в ночной пустыне! На шум и яркий свет из вади и с вершин окружающих холмов явились бедуины — мужчины и женщины. И вошли в круг. Днем они не привлекли бы ничьего внимания. Но здесь, но чью, они казались необыкновенно красивыми. Один бедуин зарезал барана и зажарил над костром, чтобы угостить всех. Кто-то принес два ящика пива и стал раздавать банки, приговаривая: «За здоровье Судана! За здоровье Судана!» Из рук в руки передавались пачки сигарет, коробки со сладостями. Бедуины пели, танцуя. Веселье было в разгаре. Казалось, племя джиннов празднует свадьбу. Ночь и пустыня отзывались эхом на наш праздник, яркий, как фейерверк, и такой же недолговечный. Вот так в пустыне возникает смерч — покружит-покружит и исчезнет.

На рассвете мы расстались. Бедуины отправились к себе в вади. «До свидания, — кричали люди друг другу, — до свидания, счастливого пути». Все разошлись по своим машинам, взревели моторы. Фары давно погасли. И там, где совсем недавно царили радость и веселье, вновь вступила в свои права голая, безлюдная пустыня. Машины разъезжались в разные стороны — на юг, к Нилу, и на север, тоже к Нилу. Клубились облака пыли и исчезали, чтобы затем снова подняться к небу и снова исчезнуть. Из-за вершины горы Карари внезапно выскользнул диск солнца, встававшего над Омдурманом.

Глава восьмая

Пароходик повернулся по течению, с которым его машины не сумели справиться вовремя. Каждый раз повторялось одно и то же. Сиплый гудок, лодки, спешащие от противоположного берега, шум на пристани. Но сегодня все казалось иным.

Я сошел с парохода. Махджуб — на этот раз меня встречал он один — поздоровался со мной, избегая смотреть мне в глаза. Он был смущен, точно чувствовал себя виноватым. А может быть, он, наоборот, считал, что ответственность за все, что случилось, лежит на мне. Пожав ему руку, я торопливо спросил:

— Как же ты допустил это?

Он повернулся ко мне спиной и, неторопливо поправляя седло на знаменитой черной ослице, которая принадлежала моему дяде Абдель-Кериму, пробормотал:

— Так уж получилось… А мальчики здоровы. Они у меня.

Всю дорогу я ни разу даже не вспомнил о мальчиках. Мои мысли занимала одна она.

— Что, собственно, произошло? — упрямо повторил я.

Махджуб, все так же пряча глаза, молча расправил мех на седле и затянул подпругу. Потом он вдруг схватил поводья и вскочил в седло. Я продолжал стоять, ожидая ответа, но не дождался и сел на свою ослицу. Только тогда Махджуб наконец сказал:

— Я ведь все сообщил тебе в телеграмме. Что толку снова копаться в этом? Только себя расстраивать. Мы не думали, что ты приедешь.

Пытаясь заставить его разговориться, я воскликнул:

— Если бы я тогда послушался твоего совета и женился на ней!

Но и это не помогло. Махджуб упорно молчал. Нетрудно было заметить, что настроение у него самое скверное. Он сердито ударил ослицу каблуком, но она и ухом не повела.

— С той минуты, как я получил телеграмму, — сказал я, пристально наблюдая за ним, — я не мог ни есть, ни спать, ни разговаривать. Трое суток в вагоне и на пароходе я спрашивал себя, как это могло случиться, но не находил ответа.

Словно сжалившись надо мной, он прервал молчание:

— На этот раз ты вернулся скорее, чем обычно.

— Да. Прошло всего тридцать два дня.

— Ты был в Хартуме?

— Да, на конференции.

Он оживился. Его всегда интересовали хартумские новости, особенно всякие сплетни: скандалы в министерствах, истории о подкупах, взяточничестве и коррупции.

— Так что же вы обсуждали на этот раз? — спросил он с любопытством.

Его вопрос меня покоробил — как можно так быстро забыть все, что здесь произошло?

Я нехотя ответил:

— Проводило конференцию министерство просвещения. На ней присутствовали представители двадцати стран, конечно африканских. Обсуждали, как добиться единства методов обучения па всем континенте. Я работал в секретариате. Вот, пожалуй, и все.

— А что толку? Сначала школы надо построить, а уж потом спорить о единстве методов и тому подобном.

О чем только думают эти господа? Наши дети ходят в школу пешком за несколько миль, а они там тратят время на всякие конференции и пустую болтовню! Как будто мы не люди! Или мы не платим налоги? Неужели у нас нет никаких прав? Как поглядишь — все для них, для хартумских! Весь государственный бюджет только туда идет, в прорву эту. А у нас? Одна больница па весь округ, да и та в Мерове. За трое суток не доберешься! Женщины умирают от родов. На всю деревню ни одной акушерки. Что проку от того, что наш земляк служит в столице? Нет, ты скажи, что ты там делаешь для нас?

Моя ослица обогнала его осла, и я натянул поводья, чтобы держаться с ним рядом, но не стал ввязываться в спор. Потом, в подходящее время, я скажу ему все, что нужно. Вот так у нас бывало и в детстве: один кричал па другого или лез драться, а через минуту мы мирились, и все забывалось.

Но я был голоден, страшно устал, и на душе точно кошки скребли. В другое время я бы отделался шуткой или нарочно довел Махджуба до белого каления, рассказав ему парочку-другую историй про конференцию, Но сегодня нам обоим было не до того. Как бы он возмутился, услышав, что у новых африканских господ самодовольные, сытые лица и волчьи пасти. На руках у них сверкают драгоценные перстни. Они благоухают дорогими духами. Их белые, синие, черные и зеленые одежды сшиты из великолепного мохера и дорогих шелков. На плечи небрежно накинуты леопардовые шкуры, обувь отражает огни свечей не хуже мраморного пола. Махджуб вряд ли отнесся бы спокойно к рассказу о том, как они девять дней изучали вопрос о судьбах просвещения в Африке, заседая в Зале независимости, который был построен специально для этой цели по проекту, сделанному в Лондоне, и обошелся в кругленькую сумму — более миллиона фунтов. Это здание из камня, бетона, мрамора и стекла имеет форму ротонды. Внутри оно отделано белым итальянским мрамором, украшено витражами и решетками из тика, мозаичный пол устлан дорогими персидскими коврами, сводчатый потолок сверкает позолотой, а у стен высятся гигантские канделябры высотой с верблюда. Трибуна, на которой министры просвещения стран Африки сменяли друг друга в течение девяти дней, из такого же красного мрамора, каким облицована гробница Наполеона в Доме инвалидов. Верхняя часть трибуны отделана черным полированным деревом. На стенах — картины, написанные маслом, а напротив входа красуется огромная карта Африки из разноцветного мрамора, на которой каждая страна обозначена своим цветом. Я должен буду рассказать Махджубу про аплодисменты, которыми были встречены следующие слова пространной речи одного оратора: «Необходимо устранить противоречия между тем, чему учат ученика в школе, и реальным положением народа. Каждый, кто учится сегодня, мечтает о мягком кресле под вентилятором, о доме с кондиционированным воздухом среди пышных садов, мечтает разъезжать в американской машине последней марки по широким проспектам. Если мы сейчас же не уничтожим с корнем опухоль в самом ее зародыше, у нас родится новый класс, класс буржуазии, не имеющей никакого отношения к нашей действительности, а это куда более опасно для Африки, для ее будущего, чем даже сам колониализм». И с какими же глазами я затем скажу Махджубу, что этот самый оратор покидает Африку на все лето и отдыхает в Швейцарии на принадлежащей ему вилле под Локарно, а его жена покупает вещи в Лондоне, отправляя их домой специальным самолетом. Как я могу сказать ему, что даже члены делегации, которую возглавляет этот человек, открыто и во всеуслышание называют его взяточником и продажной душой? Что, промотав отцовское наследство, он занялся торговлей, брал строительные подряды и нажил огромное состояние, жестоко эксплуатируя тех изможденных, полуголодных людей, которые в поте лица трудятся днем и ночью в джунглях?