Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - Ат-Тайиб Салих

Я протянул ей сигарету, и, глубоко затянувшись, она продолжала:

— Ну так вот. После вечерней молитвы, когда я уже Спала, меня вдруг разбудил какой-то шум. Слышу крик. И показалось мне, что это Бинт Махмуд кричит в доме Вад ар-Раиса. А вокруг все было тихо, точно деревня вымерла. Клянусь аллахом, я еще подумала: наконец-то! Значит, Вад ар-Раис сумел ее образумить. Ведь он, бедняга, чуть было не помешался. Каково это — две недели жить в одном доме с женщиной, которая ни слова не говорит и не дает пальцем до себя дотронуться. Прислушалась и слышу какой-то вой, иначе не скажешь. Боже милостивый, прости меня. Мне ведь смешно стало. Ну, говорю себе, все мужчины на одну колодку, и Вад ар-Раис не лучше и не хуже всех прочих. А кричат все громче. Тут слышу, в доме Бакри, рядом с домом Вад ар-Раиса, словно бы всполошились и забегали. А потом сам Бакри увещевает кого-то: «Постыдились бы! Так вопят только те, кто творит всякие скверные дела». И сразу заговорила Саида, жена Бакри: «Дочка, побереги свою честь, не срамись! Ты ведь не молоденькая невеста». А Бинт Махмуд знай кричит все громче. И вдруг все заглушил вопль Вад ар-Раиса: «Бакри! Хаджи Ахмад! Убили, убили! Люди! Спасите! Бинт Махмуд меня убила!» Тут я вскочила, набросила на себя одежду, кинулась бежать что есть мочи. Бегу мимо дома Бакри, затем Махджуба. Подбегаю я к дому Вад ар-Раиса и вижу — калитка заперта. Кричу во всю мочь. Я туда, сюда. Никто не открывает. Тут прибежал Махджуб, за ним Бакри, а потом я и считать перестала. Чувствуют все, что-то случилось, а что — не знают. Навалились разом и вышибли калитку, и вдруг раздается душераздирающий крик, да такой, что он, казалось, мог обрушить горы. Кричал Вад ар-Раис. И сразу же, словно в ответ, закричала Бинт Махмуд. Так же пронзительно. Мы вошли, то есть я, Махджуб и Бакри. Я сказала Махджубу: «В дом никого не пускай. Особенно женщин!» Махджуб вышел и распорядился, чтобы в дом никто не входил. А сам вернулся с твоим дядей Абдель-Керимом, Саидом и Ат-Тахир ар-Равваси. Твой дед тоже дома не усидел и пришел с ними. — По лицу Бинт Махджуб текли струйки пота. У нее пересохло в горле, и она пальцем показала мне на кувшин. Я принес ей воды. Она выпила, вытерла пот с лица и продолжала: — О великий аллах, прости его и будь к нему милостив! Мы нашли их обоих в маленькой комнатке, выходящей на улицу. Там горела лампа. Вад ар-Раис лежал совсем нагой, а одежда на Бинт Махмуд была вся разорвана. На циновке лужа крови. Я взяла лампу и подошла ближе. Лицо и тело Бинт Махмуд было все в ссадинах и царапинах. И живот, и бедра, и шея. Грудь прокушена насквозь. Нижняя губа разбита. На все воля божья! А Вад ар-Раис весь в ранах. Я больше десяти насчитала на животе, на груди…

Бинт Махджуб замолчала, тяжело дыша. Потом, собравшись с силами, она продолжала:

— От судьбы, видно, не уйдешь. Она лежала на спине с ножом в сердце. Рот открыт, а глаза… глаза совсем как у живой. Язык Вад ар-Раиса был высунут, а руки раскинуты.

Бинт Махджуб опять замолчала и закрыла лицо рукой. По ее пальцам стекали капли пота, а грудь тяжело вздымалась.

— О великий боже! — хрипло произнесла она. — Оба были мертвы. Пришел их час. Из сердца Бинт Махмуд еще струилась теплая кровь. Она стекала и по ногам Вад ар-Раиса. Кровь была всюду — на циновке, на кровати и на полу. Только один Махджуб, да продлит аллах ему жизнь, сохранил присутствие духа. Когда во дворе раздался голос Махмуда, Махджуб велел своему отцу впустить его в дом, а сам с другими мужчинами перенес тело Вад ар-Раиса в другую комнату. Мы с женой Бакри и еще двумя женщинами постарше обмыли тело Бинт Махмуд. В ту же ночь мы завернули их в саваны и отнесли на кладбище, чтобы похоронить до восхода солнца. Ее мы положили рядом с ее матерью, а Вад ар-Раиса — рядом с его первой женой, Бинт Рад-жаб. Некоторые женщины начали было причитать, но Махджуб, да благословит его аллах, разогнал их и пригрозил: «Той, кто хоть раз раскроет рот, не сносить головы». Подумай сам, сынок, как тут было их оплакивать. Такое несчастье для всей нашей деревни. Аллах всегда оберегал нас. А тут, наверно, отступился от нас. О боже милостивый, прости нас и прими наше покаяние.

И она заплакала — горько, как мой дед. Плакала она долго, потом вдруг улыбнулась сквозь слезы и сказала:

— А знаешь, что удивительно? Мабрука, старшая жена Вад ар-Раиса, все это время спокойно спала в своей комнате, хотя на крики прибежали люди даже с другого конца деревни. Я к ней пошла, растолкала, а она приподнимает голову и спокойно спрашивает: «Что ты тут делаешь, Бинт Махджуб? Чего это ты ходишь по гостям в такой поздний час?» Вставай, говорю я ей, ты тут спишь, а у вас в доме произошло убийство! Она даже бровью не повела и без всякого интереса спрашивает: «Убийство? Кого же это убили?» Бинт Махмуд, говорю, убила Вад ар-Раиса и себя. «Вот беда-то! Мне же еще только шестьдесят лет!» — пробормотала она и опять заснула. Мы обряжали Бинт Махмуд, а она храпела на весь дом. А потом, представляешь, вернулись мы с похорон, глядим — сидит она себе спокойно за столом и попивает кофе. Ну, женщин сошлось немало, и кое-кто начал было оплакивать покойных, а она как закричит: «Что вы, женщины! Всякий человек живет сколько ему судьбой назначено. Вад ар-Раис вырыл себе могилу собственными руками. Бинт Махмуд, благослови ее аллах, освободила от него и молодых и старых». Сказала и только что не засмеялась. Клянусь аллахом, сынок, так оно и было. В этот скорбный час она не скрывала радости. О великий боже, прости нас и сохрани! А Махмуд, отец Хасаны, в ту ночь чуть было не задохнулся от рыданий. Никак не мог успокоиться. В голос плакал твой дед, и ругался, и стучал палкой, и кричал, и плакал. А твой дядя Абдель-Керим даже подрался с Бакри. И непонятно из-за чего. Он сказал Бакри: «Рядом с тобой режут и убивают, а ты спишь как младенец». Все в деревне в ту ночь прямо как ополоумели. Только Махджуб не терял головы. Он все устроил и уладил. Где-то раздобыл саваны, успокоил детей Вад ар-Раиса, когда они было подняли шум. Поверь мне, сынок, такого и аллах не видел. От этого разрывается сердце и седеют новорожденные. И почему все так вышло? Один аллах знает. Ведь жила же она с пришлым человеком, а вот на Вад ар-Раиса и смотреть не хотела. Ну почему?

На полях горят костры. К небу тянется дым. Настало время готовиться к севу пшеницы. Расчищают землю, собирают стебли кукурузы, листья — все, что осталось от прошлого урожая. Сгребают в кучи и сжигают. Черная земля готова для вспашки. Мужчины приводят в порядок мотыги и плуги. Верхушки финиковых пальм покачиваются под легким дуновением ветра и замирают. Над полями клевера, опаленными жгучим, африканским солнцем, в полдень колеблется горячее марево. Ветер напоен ароматом цветущих лимонных, апельсиновых и мандариновых деревьев. Как всегда, мычат быки, ревут ослы, стучит топор, рубящий дрова. И все же что-то изменилось. Махджуб с ног до головы был выпачкан землей. По его обнаженной груди и спине градом катился пот. Он с ожесточенным упорством пытался отделить от пальмы молодые побеги. Я не поздоровался с ним, чтобы не мешать, а он все окапывал побег и даже не оглянулся на меня. Я молча наблюдал за ним, а потом закурил сигарету и протянул ему пачку, но Махджуб только мотнул головой. Ну что ж! Я прислонился к стволу пальмы и, запрокинув голову, принялся разглядывать ее вершину. Да, я здесь лишний. Почему я не упаковываю чемодан и не уезжаю? Почему? Разве можно хоть чем-нибудь пронять этих людей? Нет. У них свои твердые представления. И на все есть готовый ответ. Родился ребенок — не радуются, умер кто-нибудь — не печалятся. Если смеются, то говорят: «О аллах милостивый, прости!» — а плачут, так тоже говорят: «О аллах милостивый, прости!» Нет, от них не услышишь: «Чему я, собственно, научился? Что я знаю?» Они так не говорят. А чему они действительно научились, так это молчанию. Молчанию и терпению. Их этому научили река и деревья.

Ну а я, чему я научился? Я заметил, что Махджуб покусывает нижнюю губу, как делал всегда, обдумывая какое-нибудь решение. Когда мы в детстве боролись или бегали наперегонки, верх, как правило, одерживал я, но зато плавал он лучше меня и на пальмы взбирался быстрее. В деревне не было пальмы, на которую он не мог бы вскарабкаться за считанные секунды. Любили мы друг друга, как родные братья…

Когда наконец Махджуб отделил побег — это очень непростое дело, — он аккуратно замазал глиной рану на стволе, а побег очистил от налипшей на него земли и положил сушиться на солнце. Тут я сказал себе, что, пожалуй, лучшего времени для разговора по душам найти трудно. Он отошел в тень пальмы, где стоял я, сел и вытянул ноги. Немного помолчал, потом, тяжело вздохнув, пробормотал: «О аллах милостивый, прости!» — И протянул руку за сигаретой.

Я давно заметил, что он курит, только когда я приезжаю в деревню, и при этом неизменно приговаривает: «Мы сжигаем, превращаем в пепел, в дым деньги правительства».

Не докурив, он бросил сигарету и сказал: