Хоупфул - Тарас Владимирович Шира

с тобой не буду. Я все понял. Мы все мудаки, ты философ, а в жизни счастья нет.

– Да есть, наверное, – пожал плечами Женя. – Но это не константа, а скорее переменная величина. Вот мне интересно просто. Я же тебя достаточно давно знаю. Вот когда ты сможешь с уверенностью заявить: «Да, я счастлив»?

Макс немного подумал.

– Ну наверное, в тот день, когда пойму, что как человек я состоялся.

– Хорошо. А на следующий день?

– А что на следующий? – вопросительно посмотрел Макс.

– Ну я имею в виду, где ты будешь брать счастье остальные 364 дня в году? Или ты думал, оно навсегда с тобой останется? Ну будешь ты счастлив вечером, будешь счастлив ночью. А с утра проснешься – а рядом с тобой уже лежат сомнения. Прижались к тебе под одеялом. И ты глазами хлопаешь – как же так. Вроде засыпал с красоткой, а тут – крокодил форменный. И спрашивает тебя таким ртом беззубым: «Ну как спал, милый?»

– Счастье, Макс, это как какая-нибудь классная девчонка, которая тебе не по зубам. Вот тебе какая актриса нравится?

– Ну, Хлоя Морец. Или Эмма Стоун, – Макс задумчиво оттягивал свою рыжую бороду. Что за дурацкая привычка у бородачей.

– Да что такого в этой Эмме Стоун? – поморщился Женя. – Баба как баба. Тем более, судя по ее фильмам, она уже выбрала Райана Гослинга. Так что извини. Хотя даже Анджелина Джоли встречалась с Билли Бобом Торнтоном. Так что у тебя, Мак, тоже есть шанс. Ну так вот, счастье – это как твоя Эмма Стоун, в то время как ты – обычный офисный работник. Да хотя зачем его, бедного, приплетать. Будем оперировать тем, что есть. Ты – практикант из больницы. Какими-нибудь правдами и неправдами тебе может что-то перепасть. Но не рассчитывай, что она с тобой останется. Придешь с утра со свежесваренным капучино в постель, а там только мятое одеяло и несколько рыжих волос на подушке. А потом в каждом проносящемся мимо тебя лице будешь видеть ее. Пойдешь на премьеру второй части «Ла-Ла ленда». Один и на последний ряд.

– Пусть остается с Райаном Гослингом, – великодушно ответил Макс. – К тому же я не умею капучино варить.

– Хрен с ней, с Эммой Стоун, эта неделя меня реально убила, – сказал Женя. – Хоть журналистов зови. Но Полина с больничного выйдет – ей-то по-любому тут же донесли, – обязательно местные новости пригласит. Гладь халат и фонендоскоп на шею повесь, интервью брать будут.

– Это точно, – согласился Макс. – Она из любого чиха может сенсацию сделать. А уж про то, что у нас творится, я вообще молчу.

ГЛАВА 16

poetry [pəʊɪtrɪ] – сущ. поэзия, стих

indulgence [ɪndʌlʤəns] – сущ. снисхождение, снисходительность

madness [mædnɪs] – сущ. помешательство, сумасшествие

Домой Женя возвращался в приподнятом настроении – впереди маячили выходные, да и дело было не только в них. Он уже второй раз за день звонил Саше, просто чтобы поболтать, а на него это совсем не было похоже.

Достав телефон, Женя поймал себя на мысли, что он, как подросток, сначала взвешивает, писать или не писать, а выбрав вариант «писать», размышляет, как лучше всего это сделать, зависая чуть ли не над каждым словом, стирая и переписывая предложения.

О любовных переживаниях Женя имел представление с самых ранних лет – как-то в детстве он выступал со стихами в актовых залах и ДК Екатеринбурга.

Стихи он читал о том, о чем не имел представления ни тогда, ни, наверное, сейчас. О любви.

Особенно это впечатляло сердобольных женщин чуть за 35 – стоящий в дурацкой бабочке на резинке, пиджаке на размер больше, старательно причесанный мамой мальчик, громко и с выражением повествующий о разбитом сердце и душевных муках, не мог не вызывать умиления.

Наверное, как раз те самые женщины и были первыми, кто пророчил Жене судьбу сердцееда и собирателя женских слез. Правда, Женины ровесницы их пыл не разделяли. По-видимому, хореи и ямбы сохраняли свои чары только на сцене. Любая поэзия, да и проза о любви становится трогательной, если любовь – неразделенная. Про взаимную любовь никто не пишет. Маяковский, Гумилев, Кафка – о чем бы они могли поведать поколениям, если бы Брик, Ахматова и Есенская после первого знакомства со своими обожателями сказали: «А поехали ко мне, у меня сегодня никого нет»?

Бабушка с мамой аплодировали и снимали Женины выступления на видеокамеру – но Женя уже потихоньку вступал в тот возраст, когда родительский восторг означает, что ты что-то делаешь не так. Наверное, у каждого ребенка наступает период, когда он готов слушать хоть кого: одноклассника с дорогим телефоном или того крутого пацана с соседней пятиэтажки, который под восхищенные взгляды товарищей помладше громко рассказывал пошлые истории и матерился, не боясь быть услышанным. А недавно еще и курил за гаражами, вытащив накануне несколько сигарет из отцовской пачки. Короче, готов слушать кого угодно. Но только не родителей.

Сам Женя отчетливо помнил минуты на сцене. Если он, подойдя к микрофону, сразу не начинал читать, то каждая секунда промедления казалась ему роковой – ему казалось, что все заметили его затянувшуюся паузу в этой оглушающей тишине актового зала. От прожекторов стоял сильный, буквально осязаемый жар, из-за чего во рту пересыхало и язык прилипал к небу.

Поправив бабочку, которая душила, как удавка, Женя начинал читать. И тогда он забывал обо всем – взмахивал руками, играл мимикой, в общем, полностью выполнял все заветы своего художественного руководителя – полной вневозрастной женщины, которая постоянно повторяла, что самое худшее, что может сделать поэт – это говорить на языке поэзии с прижатыми, как у солдата на плацу, по швам руками.

Помимо бурных оваций, в конце выступления Женя всегда собирал коробку-другую конфет.

Бабушка их есть не разрешала – опасалась того, что они могут быть отравлены, или того хуже, на них могли наложить порчу завистники.

Впрочем, мама бабушкиной паранойи не разделяла, и забирая у бабушки сладкие трофеи под предлогом их утилизации на ближайшей мусорке, подмигивала и отдавала их Жене.

Чтобы не быть обсмеянным сверстниками, свой поэтический опыт Женя тщательно скрывал от одноклассников. Потом наступил переходный возраст, в котором любой ребенок хочет казаться хуже, чем он на самом деле есть – и прошлого себя, наивного и поэтичного, Женя стал стыдиться. Все тетрадки со стихами были тщательно уничтожены получше любого офисного шредера.

Сейчас же, когда поэзия снова вошла в моду, а может, избавившись от комплексов, Женя этого факта стесняться перестал и даже часто упоминал о своем поэтическом прошлом в разговоре с девушками.

Женя уже заходил во двор, как его размышления прервал знакомый голос, доносившийся с детской площадки.

– Мальчик! Мальчик!

«Ну начинается», – подумал он.

– Мальчик! – голос бабули приобрел оттенок жалобной настойчивости.

Почти дойдя до подъезда, Женя все-таки развернулся, сделав вид, что услышал крики только сейчас.

– Здравствуйте, – произнес он, поравнявшись с бабулькой на скамейке. – Мальчика-то где увидели вы? – Женя пытался добавить в голос нотку добродушия. Получилось не очень.

– Мальчик, ты здесь живешь? – с неподдельным интересом спросила бабулька, немного подавшись в сторону Жени.

– Ну да, год точно последний. А вы – так все 40, я думаю, – ответил он.

– Да? – на старческом лице появилась растерянность. – А ты… ты… квартиру можешь мне показать мою? Я забыла, какой номер.

– Отчего же не покажу, – с театральным поклоном ответил Женя. – Пойдемте.

Бабулька, скрючившись, встала и, постояв несколько секунд в поисках точки опоры, взяла Женю под локоть.

– Бабуся, нам туда, – Женя указал пальцем в сторону подъезда.

– Точно? – неуверенно спросила она.

Женя хмыкнул.

– Из нас двоих, бабуль, лучше верить мне.

Бабуля, заходя в подъезд, держалась за стену и передвигалась миллиметровыми шагами, всматриваясь в тусклое пространство лестничного пролета. Было ощущение, что она пробиралась через какую-то пещеру, а не через свой подъезд. Поднявшись по ступенькам к лифту, Женя протянул ей руку.

– Вы вот как возвращались бы, если меня не было? Вы давайте лучше без нужды не выходите из дома.

Услышав последнюю фразу, бабулька ошарашенно посмотрела на Женю, захлопав глазами, как будто он только что пригрозил замуровать входную дверь в квартиру, как только та захлопнется за спиной бабульки. Тем самым окончательно лишив ее удовольствия сидеть на старой продавленной лавочке посреди детской площадки, на автомате кивая здоровающимся с ней соседям, которых она уже даже не узнает.

Хлопнула подъездная дверь.

Бабуля, вздрогнув, опасливо обернулась всем телом. На лестничную площадку зашел сосед – с какой он был квартиры, Женя уже не помнил.

– Здравствуйте, –