Утраченные звезды - Степан Янченко

— Когда ты принесла свой Диплом, я подумал, что вот какая ты большая и умная, а ты — дура! — сердито выговорил Саша.

— Иди к матери, что там с нею?

Катя вскочила, опрометью бросилась в ванную, обняла склонившуюся на стену мать и виновато запричитала:

— Прости меня, мамочка, родная, ведь я только пошутила… Я, действительно, дура, не подумавши, ляпнула. Прости, родненькая, пожалуйста…

— Да ладно уж… и я тоже возомнила бог знает, что… Помоги мне дойти прилечь на диван… Сердцу что-то больно, — слезы у нее высохли, она испугалась боли в сердце, а сердечный жар, должно быть, и высушивает в первую очередь слезы.

Дети вдвоем осторожно повели ее из ванной и бережно опустили на диван, подложили под голову подушку и прикрыли пледом. Опираясь на детские плечики и глядя на дорогие детские лица, она видела их испуг и беспомощную растерянность, и с еще большей силой ощутила, как кровно они ей дороги и какие они беспомощные без материнской любви и заботы, и как ей надо быть мудрой и уметь сдерживать себя, и владеть собою, быть предупредительной в своих словах, чтобы не только беречь их, но и не обижать их, пусть это будет очень уж по-матерински, но кто знает, какую рану детскому сердцу наносит материнская обида. Так думала Татьяна Семеновна, превозмогая сердечную боль, чтобы ее не видели дети, да и самой ей очень не хотелось знать о ней, но ее старание только больше усиливало общее напряжение во всем теле, отчего лицо ее еще больше обливалось потом.

Вглядевшись в бледное и потное лицо матери, Саша на правах и невиновного и мужчины скомандовал сестре:

— Иди, звони, вызывай скорую.

Мать не возразила, и Катя метнулась к телефону вызвать скорую.

Врач приехал поразительно скоро, так что дети не успели до конца осмыслить всего, что случилось по их вине с матерью.

— Хорошо, радиоприказ принял почти у вашего дома, успели перехватить… Черт-те знает, что навалилось на людей: от стенокардии к инфарктам. Круглые сутки мечешься, — говорил врач, осматривая Татьяну Семеновну, а потом стал молча прослушивать ее сердце. Врач был пожилой, толстый и, казалось, очень, расчетливый в своих движениях, обслушал грудь Татьяны Семеновны, молча свернул провода аппаратов, приказал молодой медсестре, которая пришла и была вместе с ним, сделать укол, стал молча выписывать рецепт, потом подсел к Татьяне Семеновне на диван, похлопал ее по руке, сказал:

— Раньше не было сердечных приступов? Надо обратиться в поликлинику для наблюдения: стенокардия вас прихватила, правда, в первоначальной стадии. Пока придется вам поостеречься со своим сердечком, слабоватое оно у вас, три-четыре дня полежите, поглотайте эти вот таблеточки… дорогие, но надо, а на будущее следовало бы поспокойнее ко всему относиться, впрочем, нынешнее время…

— Это только ОНИ там могут ко всему спокойно относиться, — проговорила мать все еще бесцветными губами.

— Да… — многозначительно произнес доктор. — Мы, кардиологи скорой, почти все смены на колесах… Но все-таки нам надо как-то поспокойнее, вон они галчата… Деньги хоть на лекарства есть?

— Да уж что-то соберем, — слабым голосом ответила Татьяна Семеновна, в уме прикинув собравшиеся за последнее время деньги.

— Беречь надо мать, — поерошил волосы на голове Саши доктор и, посоветовав еще раз соблюдать его рекомендации, пошел вслед за сестрой к двери.

Саша увлек Катю проводить доктора, оба они по-взрослому благодарили его, потом Саша задержал Катю у двери и полушепотом распорядился:

— Я сбегаю в аптеку, а ты пиши бабушке письмо, чтобы приехала, без нее нам не выходить маму.

Но мать расслышала его шепот и возразила:

— Да ведь на конверт сколько денег тратить, отлежусь я, ничего.

— Пиши, — настойчиво приказал Саша, — как раз еще к автобусу поспеем, передам с кем-нибудь из пассажиров, а может, водитель возьмет, попрошу.

Письмо бабушке взял водитель, и к ночи известие о болезни Татьяны Семеновны с тревогой прочитали все Куликовы.

Всесветный зов — Мама!

Петр Агеевич событий в семье не предчувствовал, и весь день спокойно провел со своим станком. За последние дни он обточил десятков пять черенков. Дальше шло полное просушивание: легкий, гладкий черенок шел в продажу все же бойчее. А о возможных негаданных событиях в семье он никогда и не думал — так у них с Татьяной все хорошо строилось, что сердце никогда ничего не предчувствовало. Из гаража он вернулся только к вечеру и уже по выражению лица сына, открывшего дверь, догадался: что-то случилось. Саша подтвердил:

— Маме было плохо, но сейчас — ничего, — старался сын тут же успокоить отца.

Петр бросился в зал, где еще лежала Татьяна, стал возле нее на колени и, пристально вглядываясь в ее лицо, забросал тревожными вопросами: что произошло? отчего? звали скорую? что сказал врач? купили ли лекарства? Вопросы его были испуганными, чуть ли не паническими — ему еще ни разу не приходилось видеть жену такой больной, он испугался, чувствовал беспомощную растерянность и не знал, что ему в таком случае делать, и спросил:

— Может, нам мать позвать? — он спросил вроде спокойно, однако его слова прозвучали из того вечного зова людей, когда они из несчастья, кличут: Мама!

Татьяна попросила его сесть к ней на диван, взяла его руку в свои влажные ладони, улыбнулась бледными губами и со спокойной веселостью отвечала, что Саша уже отправил письмо в деревню через водителя автобуса, что врач скорой побыл, ничего опасного не нашел, выписал лекарства, и дети их купили, что сердечный приступ у нее случился от глупой шутки Кати, но ее ни в коем разе он не должен винить и даже не делать намека, потом добавила:

— Девочка ни в чем не виновата, напротив, может быть, что мы с тобой виноваты.

— А мы в чем виноваты? Что не умеем украсть, урвать чужое, народное, обмануть, что означает по нонешнему быть предприимчивыми? Так, с этой стороны я больше виноват, один, а не вдвоем мы.

Татьяна крепче сжала его кисти, подтянула их к себе на грудь и, ласково глядя ему в глаза, просяще сказала:

— Милый мой, Петенька, родной, не надо так, нельзя нам между собой искать виноватых. Это такая проклятая жизнь нам навязана… Все нам кажется, что мы виноваты в чем-то, а нас еще и подталкивают к тому. А я про свою вину перед Катей сказала потому, что не перевела ее слова в шутку, не поняла ее, отчего, вообразила нечто недостойное ее и, по существу, оскорбительное для нее. Но я перед ней повинюсь, мы помиримся.

— Ну, хорошо, я тоже перед тобой извиняюсь, а ты, прошу, пойми меня: не могу я быть спокойным и не чувствовать свою ответственность и вину перед вами за свою беспомощность, но пока ничего не могу найти, не могу, не умею себя приспособить. Я прирожден быть заводским, к рукоделию по металлу, руки, голова у меня, ты знаешь, мастеровые, рабочие, но — станочные, в своем деле, ты знаешь, я достиг высшего мастерства. Но, оказывается, натура моя годится работать для общества, а не для себя, там я — мастер, а вот для себя — неумеха, не прилаженный к новым правилам человек, — теперь он взял ее руки и притянул к себе и, глядя на Таню большими, повлажневшими, умоляюще-виноватыми глазами, сказал: — Ты должна меня понять.

— Я понимаю тебя, очень глубоко понимаю, дорогой мой, — высвободила свою руку, взяла его голову, приклонила к себе и поцеловала в лоб. — Только давай уж жить по твоему принципу: не бери близко к сердцу.

Петр улыбнулся слабой, бледной улыбкой и робко произнес:

— Говорить-то я говорю, но это можно тогда, когда жизнь не очень в клещи зажимает. Вот гляжу на тебя: исхудала очень, извелась, издергалась, как же я не могу все это не взять близко к сердцу?.. — опустившись опять на колени, он погладил ее по голове, по щекам, словно передавал ей часть своей энергии, заряд своей теплоты и силы. — Вот бы нам с тобой, когда съездить в санаторий к Черному морю, как когда-то бывало, — и покрутил головой, улыбнулся с каким-то горьким сожалением. — Дураки мы были когда-то: нам профсоюз силой, считай, навязывал бесплатные путевки, а мы отказывались.

— Дети у нас малые были, жалко было оставлять на бабушку, а потом и на машине хотелось поездить и детям землю хотелось нашу показать, и самим мир посмотреть.

— Теперь вот и, край, необходимо тебе в санаторий, а купить путевки — большие тысячи нужны, — не по нас, — поднялся с пола, прошелся по комнате, остановился подле комода против своей карточки. — Не по нас, Петр Агеевич, — сказал своему портрету. Потом подошел к Тане, взял ее на руки с дивана и перенес в спальню на кровать, это все, что нынче он мог сделать для жены.

Но, может быть, это и было то самое важное и самое необходимое, что и излечивало Таню от недугов, полученных от самой жизни, дикой, злой и безжалостной.

Утром Петр детей отправил в школу, а сам остался с Татьяной, не разрешил ей вставать и покормил в постели. Бабушку, мать Тани Надежду Савельевну ждали и не ждали, то есть ждали, такого не могло быть, чтобы после тревожного зова она не приехала. Но не ждали утром, а уже к десяти часам она заявилась, да еще не одна, а вместе с Аней, с невесткой, со своим семейным фельдшером.