Утраченные звезды - Степан Янченко

— А Московский университет, выходит, для избранных, для чад богатых родителей, а не для способных? Дудки!

— Дело даже не в том… Дома ты будешь освобождена от всего постороннего, никакие заботы по быту не будут обременять тебя, и ты можешь полностью отдаваться только учебе, — возразила Татьяна Семеновна, внимательно всматриваясь в лицо дочери.

Но и эти слова матери не смутили Катю, как будто она их давно знала и приготовила на них ответ, она только чуть улыбнулась и отозвалась:

— Ты хочешь оставить для меня все, как было до моего совершеннолетия и даже наперед, так? Но у меня уже сами по себе кончаются школьные годы и годы материнской опеки, и наступает самостоятельное будущее, мамочка, не обижайся, пожалуйста, мы в этом обе не виноваты. А потом, ты сама последовательно внушала мне мысли о предстоящем самостоятельном будущем, в том числе на своем личном примере. Во-вторых, ты приучила меня к хозяйственной самостоятельности по дому, к самообслуживанию — и сварить, и изжарить-спечь, и постирать, и подштопать, скроить и сшить, и в магазине, что надо выбрать. Так что в делах по самообслуживанию я вполне подготовлена. И с подругами я умею ладить, а с порядочными сумею совместное жизнеустройство поставить, с этим у меня тоже проблем не будет, ну, а в случае чего — за себя постоять сумею, вплоть до средств самбо. Так что по всем житейским делам будьте за меня спокойны.

Татьяна Семеновна на юношескую самонадеянность дочери улыбнулась с материнским сомнением, в котором проступала еще мысль: дитя ты еще. Но Катя не дала ей возразить и продолжала:

— Материальная сторона, конечно, будет трудной, но, думаю, без особых лишений для меня и вполне разрешимой для вас.

— Чем в нашем теперешнем положении мы сумеем тебе помогать при так называемом бесплатном образовании? На билет до Москвы да на первый случай что-либо соберем, накоплений, ты знаешь, у нас нет. Какие собрали при Советской власти сбережения, израсходовали за время реформ, да и ограбили неоднократно их у нас, хорошо в советское время машину купили. Вот разве ее продать?

— Папа не согласится, — в один голос возразили дети.

— Да и то: она нас нынче выручает — все же свой транспорт, — добавила мать, чувствуя, однако, как что-то сжимается в груди и затрудняет дыхание.

— Не все же время вы будете безработными, — не очень уверенно попыталась сама себя утешить Катя, но тут же с бодростью добавила: — И стипендию буду получать…

— Какая там стипендия? — усмехнулась мать. — Минимальная зарплата восемьдесят рублей — кто на нее живет? Это меньше, чем восемь рублей в мое студенческое время, но я на восемь рублей могла прожить неделю, да еще в кино сходить. Ты на восемьдесят рублей сможешь только раз-два пообедать, а если говорить о месяце, то и на чай с хлебом не хватит. А другие расходы? Их ведь не избежать — ты все же девочка… Да что говорить, — жизнь расходов требует каждый день, — пыталась мать как можно реальнее рисовать картину студенческой жизни дочери, а то, что ей, матери, в подробностях было ведомо, Кате представлялось еще в легких красках.

— Я обязательно добьюсь повышенной стипендии, — все еще не сдавалась Катя, думая, что сейчас студенты как-то выживают и учатся, и не бунтуют, и не выходят на площади, значит, что-то есть такое у них, что их поддерживает, будет такое и у нее.

Но у матери было свое понимание жизни, и она стояла на своем, чувствуя, как скапливается в ней раздражение против детского упорного непонимания всего предстоящего, но раздражение надо скрыть — оно не лучший помощник, когда надо переубедить девочку.

— Ну, и что — повышенная стипендия? — возразила мать, но возразила не только с терпением, — но и с теплотой к Катиной наивности. — Пусть у тебя будет тысяча рублей стипендия — это на десять-пятнадцать дней больше чем скромной жизни… Такое оно нынче бесплатное образование.

— А остальные двадцать дней — с вашей помощью, — весело, как о давно продуманном, сказала Катя. — Забросит папа два мешка картошки, хватит на первую половину учебного года, дополнительно подкуплю макароны, крупу, к чаю — варенья из дома прихвачу. Бабушка с дедушкой салом снабдят, две-три баночки топленого масла, вот и хватит студентке, что еще надо?

Татьяна Семеновна вздохнула, хотела, было уже сказать: Ладно, поступишь в Московский университет, а там видно будет, перевестись не трудно будет, но не сказала, еще год впереди, а за год много воды уплывет, а за ней и мысли одни уплывут, а другие приплывут, приплывет и понимание того, что такое молодой девушке жить на одной картошке, да еще с оглядкой, да еще без овощей, без мяса и без молока.

Саша, однако, посветлел лицом и весело смотрел на сестру. Он внимательно слушал разговор матери с Катей и все примерял на себе — такое же предстоит и ему, может, и разговор состоится такой же, только не с матерью, а с отцом. А радовался за сестру оттого, что она нашла выход из безвыходного положения, так и он найдет, когда подоспеет и его пора. Саша понимал Катю, был доволен за сестру, и мать как будто согласилась с ней. Но здесь произошло нечто совершенно неожиданное. Катя, увлекшись мечтой об организации своей студенческой жизни, ничего не подозревая, не подумав, сказала:

— А потом и подработок можно найти.

— Это какой же, например? — тотчас насторожилась мать, почувствовав, как вдруг сердце ее вздрогнуло, будто на него дунул леденящий холод.

Саша опередил сестру с ответом. Не ведая о глубинах материнского сердца, но уже способный понять пагубность нравственных падений молодежи, он тотчас и наивно по-своему объяснил: смысл сказанного сестрой:

— Вот так! В компанию интердевочек подашься, об этом все время у школьников разговоры. Но ведь этих интердевочек проститутками обзывают.

Но еще раньше, чем проговорил Саша, Татьяна Семеновна что — то подозрительное поймала в словах Кати, но промолчала, хотя почувствовала, что будто молнией, страшно больно обожгло ее сердце, мгновенно лоб стал влажным, перед глазами поплыли желтые круги, перехватило дыхание так, что она в первую минуту физически не могла возразить дочери, чем и воспользовался Саша. Да и сознание ее, не подготовленное к чему-то подобному, не до конца схватило весь смысл дочерних слов, может быть, только это помогло ей справиться с первой вспышкой материнского отчаяния.

Не по-детски сказанные мальчиком слова прозвучали не громом, не тем визгом, который пилит мозг, а тем жутким земным голосом, какой невыносимой болью стискивает сердце и уже никогда не отпускает его или, если отпускает, то только для того, чтобы при случае повторить эту боль. Татьяна Семеновна с трудом собрала свои силы и, сама того не понимая, для своего успокоения направила на сына все внимание, как бы показывая Кате, что это он, несмышленыш, выдумал что-то неразумное, достала его по макушке, говоря:

— Кто тебя научил таким грязным словам? Такая пошлятина в нашей семье никогда не позволялась, — она не допускала ни малейшей мысли, что какие-нибудь дурные и грязные слова могут как-то прилипнуть к ее дочери.

Катя не тотчас сообразила, что по тому времени и по той ситуации, в которых вынуждены жить нынешние студенты и вообще вся молодежь, слова о девичьей подработке по другому, как их истолковал Саша, и не могут быть поняты. Катя подавленно и растерянно молчала, переводя виноватый взгляд от Саши на мать.

— Зачем куда-то ходить учиться всякому? — между тем спокойно и резонно говорил Саша, не уклоняясь от маминого шлепка за то, что он все-таки произнес грязное слово, за которое и получил шлепок от матери, да и от Кати он непременно бы получил подзатыльника, если бы она не чувствовала себя виноватой. — По телевизору чему хочешь и не хочешь, научишься. Вот и она тоже из телевизора взяла, — кивнул он в сторону сестры.

Теперь только до сознания Татьяны Семеновны со всей ясностью дошли и сами слова, сказанные Катей, и их смысл, и весь тот трагизм, перед которым оказалась жизнь ее дочери, тот ужас, до которого их всех довели строители новой жизни на капитализированной закваске. Татьяна Семеновна посмотрела на дочь большими, остановившимися глазами, в которых отразилась непостижимая материнская боль, и почти простонала:

— Запомни, доченька, если такое случится, я лишусь жизни.

Слезы, которых она уже не могла сдержать, крупными каплями покатилась по ее впалым щекам, она поднялась и, опираясь на стену, прошла в ванную, скрываясь со своими слезами.

Катя, еще не до конца осознав свою вину, побледневшая и потрясенная случившимся с матерью, сидела неподвижно, растерянно глядя то в сторону матери, то на брата.

— Когда ты принесла свой Диплом, я подумал, что вот какая ты большая и умная, а ты — дура! — сердито выговорил Саша.

— Иди к матери, что там с нею?

Катя вскочила, опрометью бросилась в ванную, обняла склонившуюся на стену мать и виновато запричитала: