Метели ложаться у ног - Василий Ледков

В огромном стойбище возле Святых сопок пахло морем, свежей стружкой и ворванью, от которой в первое время подступала к горлу тошнота. Люди ремонтировали нарты, строили нехитрые жилища, похожие на крыши изб без стен, разбивали рядом с ними маленькие чумы для костров, чтобы готовить еду, а ночью двум-трем человекам можно было в этих чумиках спать, запасались ремнем из шкуры морского зайца и крупного лысуна, пялили шкуры нерпы, сушили сено, собирали ворвань, чтобы ею смачивать и поджигать стрелы. Ворванью надо будет обливать и сухое сено для поджога домов. Около сотни мужчин по очереди ходили к оленям, пасли их, охотились на дичь, ловили в мелководных горных реках гольца и семгу. Все же остальные смотрели на море[63], а те, кто были на берегу, мастерили стрелы, ковали и точили железные наконечники к ним.

Приехавшие вместе с Делюком и Сэхэро Егором люди с ходу принялись за дело. Одни строили из плавника жилища, другие ремонтировали сани, третьи подались на рыбалку и охоту. Пошли пешком, потому что оленей отпустили на вольный выпас после долгой, изнурительной дороги.

Все люди трудились не покладая рук. Осенними, довольно темными уже вечерами пылали костры, отблеск которых, наверное, был виден на той стороне залива в большом селении Носовая, куда с верховых печорских деревень каждое лето спускались безоленные люди на лов семги. Там были ненцы, коми и русские. Свои люди — они родились здесь и их землей-матерью была тундра. Земля здесь жила только красной рыбой и нежной белорыбицей — омулем, нельмой, сигом, пелядью и слезящимся жиром и тающим во рту печорским зельдиком. А от такой сорной рыбы, как сорога, язь, корюшка, навага, камбала и сайка, презрительно отворачивали морды даже собаки. Ненцы, баловни судьбы, не считали за рыбу и щуку, и хариуса, и налима. Не ловили их и не ели, многие считали этих рыб своими родичами — от них, мол, пошли и вспыхнули роды Пыря, Туи, Нёя[64].

В тундре с незапамятных пор складывались легенды о зверях, птицах и рыбах, как о живых людях, рассказывались сказки, пелись песни, а чучела тех же зверей, птиц и рыб, иногда их высушенные тела возились в священных санях представителями тех родов, которые считали себя их потомками. Пырерки, например, в священном вандее обязательно возили вяленную на солнце огромную Пырю — Щуку или её зубастую голову…

Долгими зимними вечерами возле костров люди рассказывали друг другу сказки, легенды, пели песни. Они всегда в чести, и их всегда увлеченно рассказывают и поют в стойбищах охотников, оленеводов, рыбаков, в редких прибрежных селениях, где оседает немало безоленных ненцев. Приезд или появление сказочника, певца — всегда большой праздник в тундре!

Осень года Раненого орла рано дохнула холодными ветрами. Потянет ветер с заката — дождем поливает, пенные валы на море катит, травы стелет по земле. Подует с полуночи — снег вперемежку с дождем валит. Только когда с восхода и полдня дует — проглядывает солнце, белое, вовсе не греющее ни земли, ни души.

Редко выглядывало солнце из-за нагруженных дождями облаков, редко падали на землю тихие, безветренные вечера, ночные туманы сменяли серые, пасмурные дни, когда затормаживаются в промозглости и мысли, и бег времени, но чаще с утра до ночи плакало небо дождями. Уныло и серо было на земле. Скучно.

На большом привале карских, уральских и большеземельских ненцев на берегу залива Святых сопок трехтысячное войско уже вторую неделю выбирало себе вождя и предводителя вместо утонувшего на охоте Тараса Микула Тайбари, воины которого семь, три и два года назад почти до основания сжигали То-харад — гнездо хэбов[65] на берегу Пустого озера. Сильными духом и смелыми были люди под его началом, выходившие с вересковыми луками против стрелецких пищалей. Это о них, людях Тараса Микула, писали в летописях и ходили легенды, что «не берет их ни пуля, ни нож, стойбища их видны только издали, подойдешь ближе — сквозь землю уходят».

Тараса Микула Тайбари как вождя и воина в кольчугах, на его боевом вересковом луке со всеми почестями похоронили на третий день после смерти на вершине одного из самых высоких пиков Святых сопок возле сотен идолов, которые в честь него были любовно вырезаны его верными друзьями из березовых, черемуховых и дубовых чурбаков, но вот подходящую кандидатуру на должность вождя и предводителя войска всё ещё не могли найти — хоть распускай войско! Назывались имена самых уважаемых и авторитетных людей. Это были хозяева многотысячных оленьих стад, именитые шаманы и обыкновенные силачи, поднимающие одной рукой трехгодовалого хора, но затянувшимся спорам не было конца.

— Сэхэро Егора! — крикнул однажды кто-то из толпы и добавил злорадно: — Пусть он здесь, в налете на То-харад, покажет свою удаль!

Кто-то прыснул, желая преврашть всё в ехидный смех, унизить неуловимого смельчака, но, увидев возле себя широкого в кости Сэхэро Егора, осекся и закрыл рот рукой. Сэхэро Егор взглянул на него свысока, как хор на лончака[66]. С минуту он ещё помолчал, вслушиваясь в шум затихающего волнения.

— Сэхэро Егору это по плечу!

— Справится! — всё ещё слышалось в толпе.

— Только ему и доверяться! — желчно бросил кто-то.

— Собаке своей я больше доверяюсь! — подхватил другой!!

Люди не слушали их. Они продолжали, размахивая руками:

— Сэхэро Егора! Сэхэро Егора! Только он может повести нас на То-харад!

— Нет, не могу я взять на себя руководство войском. Я такой же смертный, как все, хотя дважды уже ходил на То-харад — три и два года назад. За спиной умного и смелого вождя не страшно было. Тараса Микула, думаю, достоин заменить только Делюк, — сказал Сэхэро Егор, показывая на сидящего рядом друга. — Он молод, крепок, и голова у него не трухой набита.

— Кто он — Делюк? — спросил человек огромного роста с редкой для ненца окладистой бородой.

— Делюк — это Белый Ястреб! — крикнул ненец с кривыми, как обруч, ногами, и Делюк узнал в нем одного из пастухов Сядэя Назара, которых он усыпил летом, когда угнал тридцать пять оленей.

— Он разве здесь? — спросил всё тот же бородатый.

— Здесь я, — сказал Делюк, желая погасить застывшую на губах улыбку.

Бородатый долго разглядывал стройного, ещё хрупкого на вид Делюка.

— Он же еще… юнец! — сказал крайне удивленно. — Но, судя по слухам о нем, переполнившим тундру, думаю, можно довериться ему, хотя… больно молод! — он поднял голову и стал ощупывать взглядом окруживших его людей. — Как вы думаете?

Толпа притихла в раздумье. Так затихает всё в природе перед сильным и затяжным штормом.

— Можно! Можно довериться ему! — раздались вдруг голоса отовсюду. — Он! Только он должен повести нас на То-харад.

— Я впервые иду на То-харад. Не знаю этого дела. Ничего толком не знаю. Нет у меня опыта, — сказал Делюк, переступая с ноги на ногу, и взглянул на Сэхэро Егора. — А вот Сэхэро Егор, думаю, вполне подойдет. Не первый раз он идет на это дело. Знает. Я же — рядом буду.

— Белого Ястреба нам! Только Белого Ястреба! — загудела разом вся огромная толпа.

Так Делюк стал предводителем трехтысячного войска. Теперь дорога звала на То-харад, но до начала похода надо было ждать, пока замерзнут реки и озера, окутают землю глубокие снега. И ждали.

Погода и та, казалось, способствовала людям Делюка. После недельного шторма с дождем и мокрым снегом, когда над пенным заливом прогибалось свинцовое небо до белых гребней волн, морозы ударили круто, сковав в три ночи и три дня все мелкие реки и озера, забив шугой прибрежное мелководье залива. Морская соленая вода сделалась густой и вязкой.

33

Зима наступала стремительно. В неотопляемых ветхих жилищах, сколоченных наскоро из толстых плах, было неуютно, зябко темно без окон, закопченные сажей сальников стены и углы обметало густым, мохнатым, как ягель, инеем. Люди в малицах не мерзли, но долгие завывания ветра неприятно тревожили слух и терзали души и без того уставших людей, бесконечно ожидающих похода на То-харад, до которого отсюда было не более трех дневных бросков с тяжелыми нартами.

Пришел всё же месяц Малой темноты — дежурный месяц между слякотной, промозглой осенью и сухой зимой, — и Делюк, посовещавшись, как это положено, с советом старейшин, распорядился пригнать оленей.

Не прошло и трети дня, как подошли к стоянке олени. Рогатое море тридцатитысячного стада гудело и волновалось. Казалось, трудно было, разобраться в этом разномастном скопище животных, нагулявших жир на богатых ягелем пастбищах и свежем ветру, но уже змеисто взлетали над их рогатыми головами тынзеи, а когда Делюк высыпал на землю содержимое пахучей трубки вождя, положенной по чину, но вовсе не любой ему, олени трех с лишним тысяч упряжек были словлены и подведены к нартам для запряжки.