Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

истинно трагичны: одиночество, нищета, почти полная потеря зрения и слуха, медленное угасание в неврологических клиниках, пансионатах для престарелых и психохроников.

Что ж, — как и сказано в позднем шаламовском дневнике, — может быть, действительно «жертва должна быть настоящей, безымянной»[3175].

Соч.: Собр. соч.: В 6 т. М.: Терра — Книжный клуб, 2004–2005; То же + 7 т. М., 2013; Новая книга: Воспоминания, записные книжки, переписка, следственные дела. М.: Эксмо, 2004; Колымские рассказы. М.: АСТ, 2017; Колымские рассказы в одном томе. М.: Эксмо, 2017; Стихотворения и поэмы: В 2 т. СПб.: Вита Нова // Новая Библиотека поэта. Большая серия, 2020.

Лит.: Шкловский Е. Варлам Шаламов. М.: Знание, 1991; Волкова Е. Трагический парадокс Варлама Шаламова. М.: Республика, 1998; Сиротинская И. Мой друг Варлам Шаламов. М., 2006; Есипов В. Варлам Шаламов и его современники. Вологда: Книжное наследие, 2007, 2008; Есипов В. Шаламов. М.: Молодая гвардия, 2012 (Жизнь замечательных людей); Варлам Шаламов https://shalamov.ru/.

Шапорина (урожд. Яковлева) Любовь Васильевна (1879–1967)

Дворянка, выпускница Екатерининского института благородных девиц[3176], художница, обучавшаяся в Императорской академии художеств в Петербурге и у Матисса в Париже, создательница первого в советской России Театра марионеток, переводчица с французского, итальянского и немецкого языков, Ш. прожила почти восемьдесят восемь лет. И почти семьдесят из них вела дневник: первая запись сделана 14 ноября 1898 года, последняя — 19 марта 1967-го, менее чем за два месяца до ее кончины.

Случай беспримерный — еще и потому, что, в отличие, предположим, от К. Чуковского и М. Пришвина, которые тоже многие десятилетия вели дневники, но вели их все-таки с оглядкой на возможное прочтение стукачами и/или чекистами, Ш. будто вовсе ничего не боялась. Так что здесь всё без прикрас и всё без умолчаний — царизм, революция, военный коммунизм и нэп, сталинский террор, годы блокады, послевоенная вспышка террора, время Оттепели.

Конечно, судьба была удивительно милостива к Любови Васильевне: ее, — говорит С. Боровиков, — «миновали репрессии, она не арестовывалась, не была выслана из Ленинграда в „антидворянскую“ кампанию после убийства Кирова и даже в конце жизни побывала в Женеве, где жили ее братья»[3177]. Более того, — прибавляет С. Экштут, —

много и тяжело работая, она никогда и нигде не служила, то есть не была штатным сотрудником советских учреждений. Лишь в дни блокады Ленинграда Шапорина, чтобы получать рабочую карточку, устроилась медсестрой в госпиталь. Эта уникальная невключенность в советскую систему — с ее обязательными для всех штатных сотрудников трудовым распорядком, собраниями, обличениями «врагов народа», коллективными резолюциями, еженедельными политинформациями и ежегодными принудительными займами — и позволила Шапориной сохранить незамыленность взгляда и независимость суждений[3178].

Все эти безбожные годы она оставалась не просто верующей христианкой, но человеком Церкви — «неуклонно, — процитируем Р. Фрумкину, — посещала службы, заказывала панихиды по усопшим, в трудные минуты мысленно обращалась к евангельским текстам»,[3179] и каждое утро молилась, мечтая дожить до суда над коммунизмом и над Сталиным: «Этот суд должен состояться».

Наделенная даром дружбы, Ш., — по словам М. Степановой, — «была накоротке со всем Петербургом — Ленинградом и половиной Москвы»[3180]. Круг общения, разумеется, менялся, но сохранялись в нем и константы, собеседники, свидетельства о которых особо важны, — ее слабохарактерный и непутевый муж композитор Ю. Шапорин[3181], А. Ахматова и А. Толстой, А. Остроумова-Лебедева и Н. Альтман, С. Прокофьев и Д. Шостакович, М. Юдина и Е. Мравинский, М. Лозинский и Н. Тихонов… Поэтому вполне понятно, что, когда началась война, Ш. попытались принудить к доносительству, и она, — продолжим цитировать Р. Фрумкину, — «в конце концов, сочла тактически менее рискованным согласиться и несколько раз писала „донесения“ о том, какие „правильные“ люди ее окружают — пока, наконец, не упросила оставить ее в покое из-за ее „бесполезности“»[3182].

Зато в дневниках все писала без утайки. И о себе самой тоже, не скрывая ни приступов отчаяния, ни душевной слабости, ни время от времени все-таки посещавших ее потачек правящей великодержавности. Б. Парамонов с позиции сегодняшнего дня говорит об этих потачках как о Стокгольмском синдроме[3183]. Возможно, хотя еще возможнее перед нами естественное для человека с дворянскими корнями проявление государственнических инстинктов, когда так радуешься державной мощи России, что даже и в агрессивном сталинском империализме готов найти своего рода достоинства.

Временами Ш. хочется поправить, сделать, может быть, купюры в ее тексте. Ну, когда, например, она пересказывает в дневнике самые нелепые, иногда оскорбительные слухи о евреях. Но что поделаешь, если, — размышляет М. Степанова, —

простодушный и неискоренимый антисемитизм — такая же черта ее душевного облика, как страстный патриотизм — и желание умереть в Риме («только там»), как любовь и ненависть к русской стихии («народ подлый, а не правительство»); как обидчивость и отходчивость. Как дворянская спесь (все, раздражавшее ее в нелюбимом сыне, объяснялось шапоринской — мещанской — кровью) и природный демократизм («При чем же тут аристократизм? Просто я, очевидно, как и вы, не сукина дочь! Я просто их презираю»). И — как способность менять и надстраивать отношение к событию, человеку, стране[3184].

Тем и сильны дневники Ш., что неотретушированной правдой, в которую все вместилось и в которой все совместилось: несправедливо желчные высказывания о некоторых знакомых и готовность в случае беды без рассуждений броситься им на помощь, антисемитские рулады и то, что она, отказывая себе во всем, вырастила двух дочерей своего расстрелянного друга-еврея, молитвенное отношение к Святой Руси и ненависть к согражданам как толпе «дикарей, стоящих на самой низкой ступени развития»[3185].

Почти семьдесят лет скрытой от всех работы, два тома, более тысячи ста страниц печатного текста — и ведь все это могло погибнуть. «Я схожу с ума, когда думаю, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники», — вспоминает В. Каверин слова Ю. Тынянова, сказанные ему в 1937 году.

Ш., слава Богу, свой дневник для нас сохранила.

Соч.: Дневник: В 2 т. М.: Новое лит. обозрение, 2012.

Шатров (Маршак) Михаил Филиппович (1932–2010)

Его отец был расстрелян в 1938 году, мать в 1949-м отправлена в сибирские лагеря, и сын, понимая, что с такой анкетой ему в гуманитарные вузы не поступить, подался в Горный институт (1951). Как все, учился, проходил, как все, студенческую практику на Алтае, и там, в газете «Горная Шория», впервые напечатался (1952). Сначала еще как прозаик, но лавры Шекспира покоя ему, видимо, не давали уже тогда, так что в 1954 году он написал пьесу о школьниках «Чистые руки», и в следующем году московский ТЮЗ ее поставил.

Начальству эта проба сил, навсегда превратившая студента Маршака в драматурга