Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

естественным образом принял в наследство круг общения отца: встречался с А. Блоком, ходил, еще не закончив Тенишевское училище, в студию «Звучащая раковина» к Н. Гумилеву, сблизился с «Серапионовыми братьями» познакомился с М. Волошиным, Андреем Белым, В. Ходасевичем и О. Мандельштамом, дружил с Е. Замятиным, К. Вагиновым, Л. Добычиным, Н. Заболоцким.

И понятно, что очень рано и сам начал писать. Сначала только стихи, чаще всего под именем Николая Радищева, в 20-летнем возрасте взялся за переводы английских романов[3133], и тогда же, в 1925 году, пошли первые книги — сборники детских стихотворений «Беглецы», «Звериный кооператив», «Ваша кухня», повесть для юношества «Танталэна»…

Сочинялось ему, сколько можно судить по обширной переписке с отцом, легко. И с изданиями особых проблем тоже не возникало: к числу переводов прибавились «Остров сокровищ» Р. Л. Стивенсона (1935), «Хижина дяди Тома» Г. Бичер-Стоу (1941; совместно с женой Мариной), «Принц и нищий» (1936; совместно с К. Чуковским) и «Янки при дворе короля Артура» (1945) М. Твена, многие другие, по преимуществу приключенческие романы, а его собственные повести о знаменитых мореплавателях были объединены в книгу «Водители фрегатов» (1941), впоследствии не раз и не два переизданную. Сложилась и репутация — писателя, вне сомнения, профессионального, что называется, «уровневого», но малозаметного или, если угодно, второразрядного, далекого от литературной и политической злобы дня и потому начальство особенно не беспокоящего.

Отчасти это было хорошо, конечно — во всяком случае, хоть имя НК в 1937–1938 годах и возникало неоднократно в делах по расследованию «антисоветских групп в среде московских и ленинградских писателей»[3134], ареста и трагической судьбы многих своих друзей ему удалось все-таки избежать. Когда же НК попытался выйти за пределы литературы для детей и подростков социально-психологическим романом «Юность» (1930) о своих современниках и циклом книг о революции, Гражданской войне, социалистическом строительстве — романы «Слава» (1935), «Княжий угол» (1937), «Ярославль» (1938), — то и они прошли почти бесследно как в истории советской прозы, так и в биографии самого писателя.

Призванный в армию в 1939 году, НК во время советско-финской и Великой Отечественной войны служил военкором и политработником на Балтийском флоте, пережил блокаду, выпустил в 1943–1947 годах несколько книг о героизме морских летчиков и им же посвятил свой писавшийся около десяти лет роман «Балтийское небо» (1955).

«Это, — 1 апреля отметил в дневнике К. Чуковский, — большая победа Колиного таланта, которому наконец-то удалось пробить стену равнодушия, окружавшего его столько лет!»[3135] И действительно, на блеклом раннеоттепельном литературном фоне роман прозвучал как событие: уже в первый год выдержал три издания, широко читался по всей стране[3136], был переведен на несколько иностранных языков, выдвинут на соискание Ленинской премии в 1957 году, а в 1960-м еще и экранизирован.

Такой успех больше не повторялся, и премию по прозе получил не НК, а Л. Леонов с «Русским лесом», но писатель, насидевшийся на вторых-третьих ролях, вышел наконец-то на освещенную авансцену: его вводят в редколлегию журнала «Знамя» и 3-го (так, правда, и не изданного) выпуска альманаха «Литературная Москва», избирают членом правлений СП СССР и СП РСФСР, издательства «Советский писатель», назначают председателем секции переводчиков. А с волками жить, значит, и вести себя соответственно. И вот уже в августе 1957 года НК, ничем, кажется, не запятнавший себя в предыдущие и куда более кровавые десятилетия, выступает «категорически против помещения в юбилейном номере <„Литературной Москвы“> Ахматовой и Евтушенко» (РГАЛИ. Ф. 1579. Оп. 2. Ед. хр. 1). А 27 октября 1958 года на срочно созванном заседании писательского руководства, — как отмечено в докладной записке Д. Поликарпова, —

в очень резких тонах говорил беспартийный писатель Николай Чуковский о враждебной сущности Пастернака, о его провокационных поступках: «Во всей этой подлой истории, — сказал Н. Чуковский, — есть все-таки одна хорошая сторона — он сорвал с себя забрало и открыто признал себя нашим врагом. Так поступим же с ним так, как мы поступаем с врагами»[3137].

Нам неизвестно, как отозвался, и отозвался ли, на эти слова своего сына К. Чуковский. В его дневниках есть лишь запись от 3 декабря 1958 года: «Здесь в Доме творчества отдыхает проф. Асмус. Он передал мне привет от Пастернака (которого я ни разу не видел с 25-го октября) — Б. Л. просил сказать мне, что нисколько не сердится на Николая Корнеевича»[3138].

Зато ЛК возвращалась к этому мучительному эпизоду многократно. То скажет, что ее брат «хотел карьеры, поездок за границу, членства в Правлении, денег. Он боялся»[3139]. То заметит, что НК

(как и многие из литераторов, любивших и ценивших Пастернака) считали, что издавать свои книги на Западе — это для советского писателя поступок безусловно недопустимый. А раз так, стало быть, осужден Пастернак «в общем правильно»[3140].

И наконец —

брат мой в разговоре со мной высказал в эти дни еще и такую мысль: «Пастернак — гений, его поэзии суждено бессмертие, он это знает, а мы обыкновенные смертные люди, и не нам позволять себе вольничать. Мы должны вести себя так, как требует власть»[3141].

Вот он и вел себя так, так истолковал для себя пастернаковские слова — о труде «со всеми сообща и заодно с правопорядком». Не хуже, во всяком случае, иных многих.

Но у иных многих не было ни такого отца, ни такой сестры.

Соч.: Литературные воспоминания. М., 1989; Потаенное // Новый мир. 2003. № 7; О том, что видел. М.: Молодая гвардия, 2005; Водители фрегатов. М.: Детская литература, 2013; Балтийское небо. СПб.: Амфора, 2015.

Ш

Шагинян Мариэтта Сергеевна (1888–1982)

«Железная старуха / Мариэтта Шагинян — / Искусственное ухо / Рабочих и крестьян»[3142] начинала как лирическая поэтесса. И начинала очень удачно — ее дебютная книга (Первые встречи, 1909) вызвала доброжелательный отклик И. Анненского, вторая (Orientalia, 1913) — восторженный отзыв В. Розанова[3143].

В ней были готовы увидеть альтернативу А. Ахматовой и М. Цветаевой. Однако не тот у Ш. был темперамент, не та натура, чтобы сосредоточиться только на поэзии. Еще в юности, — как заметил недолгое время друживший с ней В. Ходасевич, — она была будто

ходячая восемнадцатилетняя путаница из бесчисленных идей, из всевозможных «измов» и «анств», которые она схватывала на лету и усваивала стремительно — чтобы стремительно же отбросить. Кроме того, она писала стихи, изучала теорию музыки и занималась фехтованием, а также, кажется, математикой. В идеях, теориях, школах, науках и направлениях она разбиралась плохо, но всегда была чем-нибудь обуреваема[3144].

«Неизменно, — продолжим цитату, — пребывая в