Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

поэта. М.: Время, 2013; Избранные стихотворения. Харьков: Фолио, 2013; Сияние снегов. М.: Время, 2015; Всуперечь потоку: Стихотворения. Статьи. Эссе. СПб.: Росток, 2018.

Лит.: Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях. Харьков: Фолио, 1998; Фризман Л., Ходос А. Борис Чичибабин: Жизнь и поэзия. Харьков: Консум, 1999; Материалы Чичибабинских чтений (1995–1999). Харьков: Фолио, 2000; Остапенко И. Мир Чичибабина. Симферополь: Крымучпедгиз, 2001; Материалы Чичибабинских чтений (2000–2002). Харьков: Эксклюзив, 2002; Рахлин Ф. О Борисе Чичибабине и его времени. Харьков: Фолио, 2004.

Чудаков Сергей Иванович (1937–1997)

В серии «Жизнь замечательных людей» о Ч. вряд ли напишут. О нем лучше снимать кино: может выйти и психологический, даже психопатологический триллер, и эротический боевик, и — это уж точно — фильм о травме, преследующей героя до самой смерти.

Да и как иначе, если его мама с 1950 года состояла на учете как страдающая шизофренией, а сам Ч. любил пугать собеседников рассказами о том, что он то ли сын генерал-майора КГБ, то ли вообще «родился в Магадане, в семье начальника лагеря, и прожил там восемь лет. Он помнил, как зэки убили его пятилетнего сверстника, держали трупик в проруби и, регулярно упражняясь в каннибализме, спасали свою грешную плоть»[3093].

Было ли это? Кто же знает, но известно, что в 1955 году он вне конкурса, как сын «руководящего работника Дальстроя» (с. 232), был принят на факультет журналистики МГУ. И тотчас же — «быстрый, взъерошенный воробышек» (В. Росляков, с. 234), «белокурый, юный, живой, с обаятельной „есенинской“ улыбкой» (С. Шустер, с. 240) — был замечен, так что и Е. Евтушенко, не часто бывавший на Моховой, запомнил «худенького мятежника, со сверкуче лазурными, триумфально безумными глазами» (с. 233).

На первом курсе Ч. блистал — невероятной эрудицией, легкой контактностью, дружелюбием. А вот на втором пошли прогулы, пересдачи, дерзкие выступления на студенческих собраниях. Поэтому уже 29 ноября 1956 года он был исключен из университета и…

Другой бы, наверное, поспешил куда-нибудь устроиться. Однако Ч. за всю свою жизнь нигде работал ни дня, трудовой книжки сроду не имел и пропитание себе добывал тем, что печатал случайные рецензии — чаще всего в газете «Московский комсомолец»[3094], писал за других, в том числе и именитых авторов, или просто приворовывал — книги в библиотеках, в букинистических магазинах, у друзей, или, случалось и это, деньги, вообще все, что плохо лежит, у тех же друзей, у знакомых, да пусть даже у первых попавшихся по дороге людей.

Относились ко всему этому поначалу как к простительным шалостям: ведь ярок же, талантлив во всем — в разговорах, в заметках о кино, о театре, в стихах, которые он «писал на чем попало — на оберточной бумаге, на уворованных (у приятелей или из „Ленинки“) книгах, а то и просто надиктовывал их по телефону кому-нибудь из благополучных знакомых» (О. Михайлов, с. 302). Однако прозвучал уже и тревожный звоночек — в сентябре 1957 года Ч. впервые был направлен на экспертизу в психиатрическую больницу № 1, так как отказывался от службы в армии, выступал против всякой войны.

Ну, коль скоро на срочную службу его не забрили, диагноз, надо думать, был тогда все-таки поставлен. А жизнь человека, который, — по словам критика И. Соловьевой, — «обладал способностью возникать, сгущаться из воздуха» (с. 236), продолжалась, вся уходя в общение.

Прежде всего, с прекрасным полом: он, — вспоминает В. Крапошин, — «если видел даму, тут же пытался затащить ее куда-нибудь» (с. 337), и часто небезуспешно, но особо специализировался на развращении «малолеток» и «мовешек», потоком прибывающих в Москву ради лучшей доли. И себя этим тешил, и деньги зарабатывал, беря по 30 рублей за каждую из барышень, поставляемых им тогдашнему бомонду.

Мог, — как хвастался, — уболтать любую. И так же — простите эту параллель — убалтывал, зачисляя в друзья, своих замечательных современников: от Е. Евтушенко до И. Бродского, от А. Тарковского до А. Эфроса. И — несмотря на то что Ч. уже в начале 1960-х «имел самую сомнительную репутацию» (Н. Горбаневская, с. 270), несмотря на то что «о нем ходили слухи, что он профессиональный стукач» (Е. Рейн, с. 354), — его, по крайней мере на первых порах, не отталкивали. «В нем горел непрерывный огонь» (П. Палиевский, с. 239), «он вообще светился по природе своей, что-то в нем было» (Л. Аннинский, с. 238).

Понятно что: талант. И критика («В нем был дар понимания (другого)», — свидетельствует И. Соловьева, с. 300), — и прежде всего незаурядного поэта. Их бы развивать, эти таланты, добиваться признания хоть официального, хоть андеграундного. Но он «жизнь посвятил стихам и был равнодушен к их судьбе» (с. 302), — недоумевает О. Михайлов, друживший с Ч. дольше прочих.

И действительно: стихи свои Ч. по редакциям не носил, в кругу поэтов «мансарды окнами на запад» побывал, но в нем не прижился, у памятника Маяковскому аплодисменты не срывал, напечатался, правда, у А. Гинзбурга в первом выпуске неподцензурного «Синтаксиса» (декабрь 1959), да и то, похоже, случайно, и к позднейшей републикации этой подборки в мюнхенских «Гранях» (1965. № 58) отнесся с полным безразличием (см. с. 303).

Жил, — говорят, — как Вийон или Рембо? Возможно. «Он раздолбай, а не Рембо» (с. 300), — поправляет Е. Сидоров. Еще возможнее, но удел был выбран или, вернее, этот удел сам выбрал Ч.: «Останусь псевдонимщиком и негром / Сожженной пробкой нарисую грим / Просуществую каторжником беглым / От плоти толп ничуть неотделим» (с. 332).

Однако жизнь — напомним — продолжалась. «В 1960-е, — размышляет И. Волгин, — колебание его духа совпадало с колебаниями общественной атмосферы; а когда началось вырождение эпохи и прикрепление к социальным стратам, он не смог найти свое место» (с. 299). И как-то сам собою пленительный образ отрока-авантюриста стал сменяться образом «ультралюмпенпролетария», — как он сам себя называл, — едва не бомжа: «как обычно — в страшном пиджаке, карманы бумажками набиты, каким-нибудь кетчупом политый, лохматый, вздыбленный, бешеные глаза» (Т. Маслова, с. 317). И буквально все отмечают, что запах от него шел жуткий, и выглядел он ужасно: у «Сережи, — процитируем О. Осетинского, — своя манера одеваться: он заходит в какой-нибудь двор, снимает с веревки стираную рубашку, а свою грязную вешает на то же место» (с. 369).

Понятно, что и круг общения у Ч. неумолимо сменялся; знаменитых поэтов, режиссеров, артистов в нем уже не было. И образ жизни становился все более криминальным: завел из «мовешек», часто несовершеннолетних, нечто вроде передвижного борделя, затеялся снимать самодеятельные порнофильмы, участвуя в них не только как продюсер, но вроде бы даже как актер. И — это, конечно, главное — раз за разом оказывался в неволе: по пьяному делу, по обвинению в