Русалочья удача. Часть 1 (СИ) - Рубцова Налия

Подлой псине, которая била им в спину раз за разом.

Горислава убрала нож в ножны на поясе – и побежала.

Потухший фонарь остался валяться на берегу – на то, чтобы зажечь его снова, ушла б целая вечность, так что пришлось довольствоваться тусклым светом звёзд. К счастью, упырица бежала, как дикий кабан, ломая всё на своём пути, и дорогу до деревни отыскать труда не составило. Кровь в жилах пылала так, что одежда высохла – и вскоре снова промокла от пота.

Но Горислава успела.

Почти.

Когда она подбежала к дому Тихона Мироновича – дверь уже была выломана. Влетев внутрь, змеиня увидела упырицу. Она наступала на забившуюся в угол Макарию, которая закрывала собой Серафима. В другой угол отползал Тихон Минонович, судорожно сжимая любимую трубку.

– За всё ответишь, убийца! За всё! – пронзительно взвизгнула упырица.

Почти, почти. Почти успела. Но сейчас не успеет. Не успеет преодолеть жалкую сажень от двери до упырицы, чтобы нанести удар, как эта бешеная тварь любит бить – в спину… Не успеет…

Поэтому Горислава метнула нож.

«Метают нож, когда в ножички играют, – говорил Велимир. – В бою это штука ненадёжная. Летит недалеко, точно кинуть – трудно, да и без ножа останешься. Только швырнуть наудачу, но только когда у тебя это не единственное оружие. А наши зачарованные ножи только полный дурак кидать будет».

И вот Горислава наплевала на все советы наставника. На все и разом. Только чтобы спасти мерзкую женщину, закрывавшую описавшегося мальчишку.

Ну не дура ли?

Полная.

Но кто-то наверху не был с этим согласен. Пресветлый Финист. Богиня, Финистова Матерь. Или старые боги умерли не до конца. Потому что нож вошёл точно под лопатку упырице, по самую рукоять, прорезав бледную плоть, как масло.

Анастасия завизжала и упала. Она дёргалась на полу, как собака с перебитым хребтом, пытаясь хоть подползти поближе к матери, достать её скрюченными, когтистыми пальцами…

Горислава подошла к ней, и, наступив ногой на спину, выдернула нож.

– Несправедливо… – прохрипела упырица. Изо рта у неё капала на пол кровь. – Несправед… Ливо…

Горислава была согласна. Это было несправедливо. Совершенно несправедливо.

И всё же она ударила упырицу ножом ещё раз – в основание шеи, перерубая главную жилу, что идёт от головы вниз по хребту.

Осиное Гнездо. Часть 5

Крики, крики, крики. Штаны у Серафима были мокрые. Скорчившись в комок, он скулил в уголке. Про него, похоже, все забыли, кроме Гориславы. Она сидела, привалившись к стенке, и тупо смотрела на столпотворение перед собой. Соседи, прибежавшие на вопли Макарии – кто с топором, кто с лопатой – увидели Гориславу, стоящую над трупом упырицы.

Трупом упырицы. Смешно. Оказывается, можно быть просто мёртвым, а можно быть совсем мёртвым. Ха-ха. Горислава поняла, что улыбается. Чёрт побери, да она сошла с ума….

– Что ты сделала?! Что! Ты! Сделала! – орал Тихон Миронович. – Эта тварь правду сказала?! Ты наших дочек убила?! Ты?!

– Ыыыыаааа!– Макария уже не плакала, по-звериному выла, валяясь на полу. Она обнимала тело упырицы, прижимала к себе так, будто хотела слепиться с ней в одно целое. – Я! Я!!! Грех на душу взяла! Они же были не жильцы-ы-ы-ы! Все говорили! Вы все! Ты постоянно твердил! – дрожащим пальцем она ткнула в попа Матвея. Бледный и трясущийся, он имел вид человека, которого притащили силком и который хочет оказаться где угодно, только не здесь. – А ведь их кормить нужно, одевать – в хозяйстве помощи никакой – а потом всё равно в гроб класть! На гроб ещё тратится!! Взяла грех на душу, взяла, взяла, грешна!! Но Настеньку я не убивала! Не убивала! Настеньку мою, Настёночку! – она ещё крепче прижала к себе труп упырицы. Кровь мертвячки заливала рубаху Макарии.– Самая дорогая она моя была! Первушка! Не убивала! Травы перепутала!! Отварила ту, что у скоморохов купила! Говорили – если ребёнок слабый, то дай ему, не будет мучаться, заснёт вечным сном! Не решилась дать… Спрятала, забыть хотела… Грешно…Ааааа!! Наказал меня Финист Пресветлый, наказал! Отраву Настеньке моей дала! И нет у меня дочек, и убийца я! – Макая подняла глаза на Тихона. Её красное, распухшее лицо, казалось, принадлежит уже не человеку, а бесу с церковного образа. Только бесы не плачут. – А ты, ты! Что в трубку свою вцепился?! – тот как раз пытался раскурить трубку, но из-за дрожащих рук не мог высечь искру. – В соску свою! Из-за кого я грех свершила?! Ради кого? Ради тебя, вырода! Чтобы хоть ласковое слово мне сказал! Чтобы посмотрел по-доброму! Не любишь ты меня, всё о потаскухе своей змеиной думаешь! Хотела в счастье жить… Чтобы всё как у людей… Как у людей… – она повторяла это всё снова и снова, сорванным от рыданий голосом, пока не затихла, обмерев.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Тогда Горислава встала. Её шатало от слабости. Ярость словно сожгла её нутро, оставив только серый, холодный пепел.

– Кто тут гробы делает? – спросила она. – Анастасию похоронить нужно. И осина где тут ближайшая? Кол нужен.

Кола понадобилось два.

Макарию до утра заперли в сарае. Она не сопротивлялась – только тому, чтобы у неё отобрали тело дочери, и Гориславе пришлось вырывать его силой. Деревенский староста говорил, что наутро надобно послать в Лукарец за исправником, чтобы решил, что делать с детоубийцей, которая во всём созналась. Говорил, а все помалкивали, понимали, что приговор будет один: смерть.

За исправником посылать не пришлось. Макария повесилась в сарае на собственном поясе до первого петушиного крика. Её тело вынимали из петли в молчании, в котором звучало: так будет лучше, так будет лучше.

«Теперь всё будет хорошо. Погребём мёртвых и забудем. Заживём как прежде. Как люди».

Эти слова стучали в голове Гориславы, когда она мерными ударами молотка загоняла осиновый кол в сердце Макариии Семёновны. Лицо её, изуродованное мучительной предсмертной гримасой, закрыли полотенцем – смотреть на это было невыносимо.

В церкве стояло два гроба. Макая и Анастасия, мать и дочь. Два чудовища. Каждое на свой лад. Их, как одеялом, укрывал душный, пахнущий фимиамом полумрак – свечей горела только пара. В мерцающим свете лица на образах казались особенно строгими и совершенно недовольными происходящем. Ну конечно, будешь тут доволен, когда поп позорно сбежал, оставив в твоей церкве хозяйничать степную диаволицу…

Горислава прикрыла глаза. Удары молота всё ещё звучали в ушах. Тук, тук, тук. А, нет – это не молот, это её собственное сердце. Тук, тук, тук. Голова болит и кружится – то ли от фимиама, то ли от духоты, то ли от пережитого… Она разжала пальцы, позволив молотку выпасть из руки. Тук.

Сзади послышались шаги. Обернувшись, она увидела Тихона Мироновича. Он подошёл к гробу жены и закурил трубку. Курить в церкве было нельзя, и теперь тут завоняло не только фимиамом, но и табаком – но пока Горислава подбирала более-менее цензурные слова, чтобы объяснить это мужчине, он заговорил сам.

– Я в этом виноват… Я. Вроде и никого пальцем не тронул, а виноват, – он выпустил дым. – Права она. Не любил я её. На неё смотрел, другую вспоминал. Которую со двора когда-то сам прогнал. Мать сказала – её змеи оприходовали, значит, будет теперь всегда змеиных выродков рожать. Они нам не надобны. Зачем её послушал…

Горислава хрипло выдохнула.

«Не надо, пожалуйста. Замолчи. Замолчи. Я всё поняла уже в твоей избе. Но если ты скажешь это вслух, я… Я не сдержусь. И будет третий гроб».

Но Тихон продолжал говорить, не зная, что Горислава его спиной сжимает кулаки, до хруста, до белых костяшек.

– Как сейчас помню. Вечереет, стоит она на улице, моя суженая, держится рукой за большой живот, и говорит, спокойно так: «Будь ты проклят, Тихон. Ты и твоя семейка. Будьте вы все прокляты. Не видать вам счастья». Права оказалась. Мать моя вскоре померла – упала на крыльце и ударилась так, что больше не встала, отец на Хладный День в прорубь нырнул – и достали уже мёртвым. Макария… Вот что с ней стало… А я теперь один остался… Что же делать? Искать её, упасть на колени, просить прощения? – он снова затянулся. – Может быть, она всё ещё меня помнит…