Животное. У каждого есть выбор: стать добычей или хищником - Лиза Таддео

и развлекал себя сам. У него был мини-пинбол и еще одна карманная игра, целью которой было загонять крохотные шарики в определенные отверстия. Джо не делился своими игрушками, но я не обижалась. Мне нужно было присматривать за обоими родителями. Весь тот год это было непростой задачей: я догадывалась, что есть что-то такое, чего я не знаю, и чувствовала, что бдительность нельзя ослаблять ни на секунду.

То, что произошло дальше, я тогда не вполне поняла: по большей части детство сопряжено с какой-нибудь мрачной тайной, но расшифровать ее удается лишь много позднее – например, после того как потеряешь девственность. Пиликнул отцовский пейджер. Папа ушел, чтобы позвонить в службу секретарей. Для краткости мы называли ее просто «службой». Чтобы каждый раз, когда я дома подходила к телефону и выясняла, что звонят отцу, можно было крикнуть: «Папочка, это служба!»

Подошла официантка, чтобы принять у нас заказ. Мать попросила для отца прайм-риб. Папа обожал мясо любых видов, кроме курицы. Стейки он любил с кровью, и однажды я застала отца в момент, когда он запихивал в рот кусок сырого митлофа из большой стеклянной миски, стоявшей в холодильнике.

Я дождалась, пока мать закажет себе полло алла Вальдостана[16], которого я однажды пробовала, и мне не понравилось. Я попросила себе серф-энд-терф из взрослого меню, блюдо, в котором морепродукты сочетаются с красным мясом. Эвелин бросила взгляд на мою мать:

– Недешевый вкус у девочки!

Джозеф-старший смотрел на мою мать, как на прайм-риб. Я никогда не понимала, почему мужчины так плохо умеют вовремя отводить взгляд.

Отец вернулся к столу. С папиного лица сбежали все краски. Я никогда не видела его без улыбки – ну, или выражения гнева, когда я не слушалась мать. Никаких средних вариантов на моей памяти не было. Лоб у отца вспотел.

– Мими, – позвала мать, – что случилось?

Отец покачал головой.

– Мне надо ехать, – сказал он.

Мать встала и подошла к отцу. Я слышала его, я слышала, что сказал папа. Как обычно, все недооценили мою настороженность.

– Мою мать изнасиловали, – проговорил он.

– Что!..

Мама, с ее-то акцентом, произносила это слово по-особому. Оно звучало как «шта!». С восклицательным знаком, даже когда она не имела его в виду.

Я поняла, что и Джозеф-старший все слышал. Родители часто общались между собой по-итальянски, особенно когда не хотели, чтобы их разговор стал известен кому-то еще, и я не поняла, почему отец не сказал об этом по-итальянски. Наверное, это слово на итальянском, stupro, звучало для него слишком отвратительно. Оно было более плотским, более визуальным. А английское rape, напротив, казалось чем-то таким, что можно со временем запереть в алюминиевый ящичек и убрать с глаз долой.

Я слушала разговор родителей еще с минуту. Подробности были кинематографическими. Для воссоздания этой сцены я смешивала их с собственными ощущениями от дома бабушки и дедушки. Они жили в той части Ист-Оринжа, которая некогда была дорогим районом, но теперь там сквозь трещины в мостовой прорастали сорняки. Среди бела дня бабушка впустила в дом человека, приняв его за какого-то технического работника, и этот мужчина изнасиловал ее на диване с цветочной обивкой, куда регулярно мочился их старый доберман. Насильник ушел вместе с бабушкиным кошельком, обручальным кольцом и золотым крестиком. В то время моей бабуле было семьдесят два года. Она не отличалась стройностью и наносила на мясистое лицо аляповатый макияж. Персиковую помаду, которая скапливалась в морщинках губ, пудрово-голубые тени на обвисшие веки. Весь дом стариков пропах мочой. Преступник сильно ударил бабушку в лицо кулаком – один раз. Доберман и немецкая овчарка находились снаружи, в огороженном дворике. Интересно, где были кошки, подумала я. Родители отца держали у себя пять кошек. Под глазом у бабушки налился синяк. Она привела себя в порядок, прежде чем приехала полиция. Спросила копов, есть ли какой-то способ утаить случившееся от мужа. Мой дед был холодным, мелкотравчатым, жестким расистом. По воспоминаниям мне кажется, что он был злым человеком. В обществе посторонних дед называл чернокожих «цветастыми», а у себя дома и вовсе не стеснялся в выражениях. Ноги у бабушки были мощные, икры – подобны колоннам. Она носила телесного цвета колготки даже летом, отчего кожа ног приобретала окраску сырых куриных грудок – тревожащий розовато-белый оттенок.

Отцу предстояло в одиночку проделать двухчасовой путь в Нью-Джерси. Он сказал матери, что вернется к утру. Подошел ко мне и поцеловал в лоб. Оставил на столе свою карту «Америкэн Экспресс», мать с собой банковские карты никогда не носила. С Джозефом-старшим и Эвелин отец не попрощался. Я еще ни разу не видела, чтобы он отнесся к людям с таким невниманием.

После папиного ухода Джозеф-старший спросил мою мать, что случилось. Эвелин подалась вперед, как это свойственно ее типу женщин – любительницам сплетен.

Мать рассказывала тихо и коротко, произнося слово «изнасилование» еще тише, сама пытаясь осмыслить случившееся.

Джозеф-старший издал нечто похожее на смешок. Недоверчивое хмыканье.

– Да кому, черт возьми, понадобилось бы насиловать старую кошелку!

Эвелин против воли улыбнулась и сказала:

– Тише, Джо!

Мать слегка кивнула, приобщаясь к общей энергии неверия. Мне казалось, что ей следует отвезти меня домой, уйти от этих чудовищ. Но она не стала так делать. Взяла еще сигарету. Уставилась на камин. Джозеф-старший поднес матери зажигалку. Джозеф-младший достал из своего рюкзака другую карманную игру.

Официантка принесла большой угольно-черный поднос с нашей едой. Немного поговорили о прайм-рибе, заказанном для отца, и мать сказала Джо и Эвелин, что они могут попросить упаковать его и забрать себе. Эвелин поинтересовалась, не следует ли вернуть его на кухню: на ее вкус стейк был сыроват. Я подняла глаза на большого быка над каминной полкой, на его рога и зубы, от которых еще совсем недавно мочила трусы. Я смотрела на репродукцию и изо всех сил желала, чтобы животное снова стало таким реальным, каким я прежде его считала. Я молилась о том, чтобы бык внезапно ожил, прорвался всей тушей сквозь стену и пронзил рогами Джозефа-старшего, превратил его широкую грудь хирурга-стоматолога в ревеневый пирог.

– Ешь свою еду, – приказала мне мать. И больше до конца ужина не сказала мне ничего.

Я до сих пор помню дешевые насечки на своем филе-миньон и хвост лобстера рядом с ним. Я опрокинула металлическое блюдце с топленым маслом, но этого никто не заметил, а я знала, что другое попросить не смогу.

Глава 14

Весь следующий день я надеялась, что придет Элис. Поглядывала на