Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов

казни, насилия вряд ли бы остановили внимание (Данте. – А.К), – рассуждал Зайцев. – Флоренция его века знала popolo grasso (буржуазию) и popolo minuto (пролетариат) и их вражду. Борьба тоже бывала не из легких. Тоже жгли, грабили и резали. Тоже друг друга усмиряли…» (Зайцев с усмешкой вспоминал, как во Флоренции ему показали старинный дом, где в XIV веке располагался штаб плебейского восстания «чомпи» – «первый Совет рабочих депутатов».) Другое дело, что «Данте не знал техники нашего века, его изумили бы автомобили, авиация…». Но, главное, «удивила бы открытость и развязность богохульства»: «Некрасота, грубость, убожество Москвы революционной изумили бы флорентийца. Вши, мешочники, мерзлый картофель, слякоть… И люди! Самый наш облик, полумонгольские лица». «Данте был флорентийский дворянин, – подытоживает Зайцев. – Он ненавидел „подлое“, плебейское, в каком бы виде ни являлось оно. Много натерпелся от хамства разжиревших маленьких „царьков“ Италии. Не меньше презирал и демагогов. Что стало бы с ним, если бы пришлось ему увидеть нового „царя“ скифской земли – с калмыцкими глазами, взглядом зверя, упрямца и сумасшедшего? Дантовский профиль на бесчисленных медалях, памятниках, барельефах треснул бы от возмущения…»

Поразительно, но время показало, что до поры предельно аполитичный литератор Зайцев, обожатель Италии и апологет высокой культуры, на всех жизненных развилках занимал принципиальную политическую позицию. В 1921 году, вопреки интригам некоторого количества большевиствующих литераторов, он был подавляющим большинством голосов избран председателем московского Союза писателей. Летом того же года Зайцев вошел во Всероссийский комитет помощи голодающим (Помгол). Через несколько недель был арестован ВЧК по обвинению в «антисоветской деятельности» (вместе с Осоргиным, Муратовым и др.), но вскоре выпущен. Для развлечения себя и других Зайцев и другие заключенные читали в лубянской камере друг другу лекции по литературе и искусству. В мемуарной новелле с ироническим названием «Сидим» Зайцев вспоминал: «Было утро, солнечный день. Я говорил о русской литературе, как вдруг в камеру довольно бурно и начальственно вошло двое чекистов. В руке одного была бумажка. По ней он так же громко и бесцеремонно, прерывая меня, прочел, что я и Муратов свободны, можем уходить… Но, вероятно, подсознанию не понравилось вторжение „постороннего тела“, да еще грубоватого, прерывающего меня, я ответил почти недовольно: „Ну да, вот кончу сперва лекцию…“»

А потом пришло «знамение свыше», подтвердившее, что в момент жизненного выбора он, русский литератор Борис Зайцев, нашел единственно верный путь культурного самостояния. Весной 1922 года писатель тяжело заболел в Москве сыпным тифом и двенадцать суток находился без сознания – врачи считали положение безнадежным. Дочь Зайцевых, Наталья Зайцева-Соллогуб, вспоминала: «Мама беспрестанно молилась. В страшную тринадцатую ночь она положила папе на грудь иконку св. Николая Чудотворца, которого особенно чтила, и просила Господа о спасении папы. Произошло невероятное: утром к нему вернулось сознание…»

Выживать людям с такой репутацией и такого масштаба, как Борис Зайцев, в Совдепии становилось все менее возможным. «Пространство власти» исторгало из себя неугодных. Оставалось по сути два выхода: добровольный или принудительный отъезд из страны. Летом 1922 года Зайцев с женой и десятилетней дочерью Натальей выехал за границу. Официально – «для лечения», но, как оказалось, навсегда. В мемуарном очерке «Москва сегодняшняя» Зайцев вспоминал: «Март двадцать второго года – тяжелая болезнь, едва не уложившая. Бритая голова, аппетит, выздоровление – апрель. Май – пыль на московских улицах, бесконечные обивания порогов в комиссариатах… Стараемся держаться крепко, бодро: уезжаем на год, самое большее на полтора. Дела в России идут лучше, нэп приведет все к „естественному состоянию“; одолеют свобода и здравый смысл. Мы и вернемся: подлечимся, побываем в Италии, да и домой… Разгромленная комната, где я умирал, чемоданы, извозчики, медленная езда через всю Москву, на Виндавский вокзал… В этот день судят эсеров. Толпа перед бывшим Дворянским собранием. Манифестации ходят по улицам, требуют кровушки. Печально покидаем мы Москву…»

После лечения в Германии Зайцев осенью 1923 года провел три месяца в Италии: группа русских лекторов-эмигрантов (в нее кроме Зайцева входили также Бердяев, Муратов, Осоргин, Франк, Вышеславцев и др.) была приглашена в Рим славистом Этторе Ло Гатто. Встретились русские изгнанники, люди «одной крови». Зайцев до конца жизни вспоминал это «эмигрантское братство»: «Мы были пришельцами из загадочной страны. Наша жизнь в революцию для них (слушателей) фантастична. Голод и холод, чтения в шубах об Италии (Studio Italiano Муратова), торговля наша в лавках писателей, книжки, от руки писанные за отсутствием (для нас) книгопечатания, наши пайки, салазки, на которых мы возили муку, сахар, баранину академического пайка, – все это воспринималось здесь как быт осады Рима при Велизарии…»

Ситуация в России не позволила Зайцевым вернуться в Россию. Не реализовались и их планы обосноваться в любимой Италии – помешала муссолиниевская диктатура. Неожиданно для многих Италию, казалось бы, уже победившего Данте сменил режим «нового Савонаролы». Вспоминая Италию 1923 года, Зайцев в очерке «Латинское небо» написал об итальянских фашистах: «На родине мы навидались товарищей. Эти – тоже товарищи, только навыворот». И перед новым 1924 годом Зайцев покинул Италию и уехал во Францию.

В 1926 году разошелся Борис Зайцев и с Максимом Горьким, которому когда-то симпатизировал: они, как ранее в случае с Луначарским, оказались все-таки принадлежащими к разным «пространствам». Поводом к интеллектуальному разрыву стал некролог Горького на смерть Феликса Дзержинского, в котором «совершенно ошеломленный» Горький вспоминал о «душевной чуткости и справедливости» умершего. «Ошеломленный», в свою очередь, Зайцев не поскупился на оценки коллеги-литератора, теперь уже бывшего: «Двусмысленный, мутный и грубый человек, очень хитрый и лживый», «при случае он отречется от своих слов, если это выгодно». И вывод: «Грустно одно: что друг палачей, восхвалитель Лениных и Дзержинских, разбогатевший пролетарий и человек весьма темной репутации грязнит собою русскую – русскую! – литературу. Грустно, что этот недостойный литератор в глазах Европы и прочих стран является каким-то претендентом на литературный русский трон. А между тем надо сказать прямо – письмо о Дзержинском есть основание, чтобы поднять вопрос: да можно ли вообще считать такого человека „в ограде литературы“? Ведь и Менжинский – литератор, если не ошибаюсь, даже беллетрист! А может быть, и сам покойник (Дзержинский) писал сантиментальные стишки? Нельзя никому запретить быть мерзавцем. Но в целях ясности следовало бы точнее разграничиться: писатели, скажем, составляют свой союз, спекулянты – свой, чекисты – тоже свой».

Эмиграция оказалась для Б.К. Зайцева плодотворной в творческом отношении. Он написал несколько романов, беллетризованные биографии Жуковского, Ивана Тургенева, Чехова, большое количество рассказов и мемуарных очерков. В годы Второй мировой войны в оккупированном немцами Париже он снова возвращается к переводу «Ада» Данте. Во время англо-американских бомбежек летом 1943 года Зайцев