Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов

развития были путешествия в Италию и страстная любовь к итальянскому искусству, природе и городу Флоренции. Не боясь преувеличить, автор этих строк мог бы сказать, что имеет две родины, и какая ему дороже, определить трудно». Это ощущение Борис Зайцев пронес через всю свою долгую жизнь. Через полвека, незадолго до смерти он напишет: «Если бы я верил в перевоплощение, то утверждал бы, что во Флоренции когда-то жил, и Данте был чуть ли не моим соседом…»

В первые полтора десятилетия XX века именно Флоренция стала главным объектом массового «культурного паломничества» в среде русской интеллигенции. В Петербурге зачинателем этой традиции принято считать блестящего историка и педагога Ивана Михайловича Гревса; его преклонение перед Флоренцией разделили затем его ученики, такие корифеи русской мысли, как Л.П. Карсавин, Г.П. Федотов, В.В. Вейдле.

А в Москве «первым флорентийцем» стал Борис Зайцев, быстро втянувший в эту орбиту такую новую «звезду», как искусствовед Павел Павлович Муратов – автор ставшей потом культовой для интеллигенции книги «Образы Италии», которую он посвятил Зайцеву. В числе «новообращенных» оказались в 1910-х годах и мои родные дед и бабушка – присяжный поверенный и историк театра Сергей Георгиевич Кара-Мурза и его жена Мария Алексеевна, урожденная Головкина. Путевой дневник деда за 1913 год свидетельствует: настольными книжками в их итальянском турне по стандартному для «русских пилигримов» маршруту Венеция – Падуя – Флоренция – Рим – Неаполь были сочинения Зайцева и Муратова – близких знакомцев по московским литературно-художественным салонам…

Сам Борис Зайцев неоднократно писал о той «почти религиозной роли», которую Италия сыграла в жизни его, Муратова и других людей их круга: «Мы любили свет, красоту, поэзию и простоту этой страны, детскость ее народа, ее великую и благодатную роль в культуре. То, что давала она в искусстве и в поэзии, означало, что есть высший мир. Через Италию шло откровение творчества». Можно сказать, что Борис Зайцев стал одним из интеллектуальных лидеров процесса, важного для русского Серебряного века, – во многом спонтанного, но со временем все более акцентированного. Это характерный процесс размежевания двух пространств – «пространства культуры» и «пространства власти», размежевания, создававшегося в значительной степени переживаниями «паломничеств» в Европу. То было движение, однозначно плодотворное для самоопределения русской культуры, но весьма неоднозначное для российской политики. Ведь значительная часть творческих сил периодически (а иногда и надолго) как бы самоустранялась с арены политики, оставляя «один на один» официозное охранительство и нарастающий русский радикализм, другими словами, Реакцию и Революцию.

В своем личном поиске предреволюционных лет, в своем разграничении пространств «власти» и «культуры» Борис Зайцев был предельно логичен и последователен: он предпочитает официозному Петербургу провинциальную Москву, а петербургской сановной политике – культуру «прекрасной Италии». Характерно, что в самой Италии он явно отдает предпочтение «родине творчества» Флоренции – перед Римом с его застывшим духом имперского величия. Но и в самом Риме для него не все однозначно: он явно предпочитает демократический Форум («светлый и дневной») имперскому Палатину («темному и ночному»). Двигала Зайцевым, судя по всему, не просто нелюбовь к политике – когда надо было отстоять свою общественную позицию, он делал это с редкой для интеллигента твердостью. Для Зайцева «политика» и «культура» – метафизически разнородные субстанции. Первая, как правило, – нивелировка, усреднение, забалтывание и омертвление смыслов. Вторая, напротив, – созидание, творчество, жизнь.

При этом Борис Зайцев вовсе не интеллектуальный сноб и не воинствующий эстет. Его не интересуют искусственные сгущения «дистиллированной культуры», он ищет реальных полнокровных проявлений культуры победившей и побеждающей. В России он видит обратное: победу «идеи власти» (в разных ее ипостасях) над творчеством и культурой. В Италии, и в первую очередь во Флоренции, его особенно увлекает то обстоятельство, что здесь «идея культуры» оказалась настолько сильна, горда и независима, что великодушно приняла и вместила и саму политику – когда-то, между прочим, предельно темную, кровавую и тираническую.

Поразительно глубоки и интересны рассуждения Бориса Зайцева о культовом для флорентийцев месте сожжения диктатора Джироламо Савонаролы на площади Синьории. «Не раз бывало во Флоренции: был властелин, завтра растерзан. Но ныне огромная медаль выбита там (на месте казни Савонаролы. – А.К), и в день годовщины, в середине мая, груды венков и цветов утишают боль этого сердца; дивные розы Флоренции и Фьезо-ле окаймляют его носатый профиль; профиль того, кто при жизни топтал их, но велико погиб и вызвал удивление и восторг веков».

Да, Савонарола был жестоким тираном, но так велика культурная сила Флоренции, что она и его (человека все-таки искреннего и верного гражданина города) готова взять под свое покровительство. Вот это особо поражает Зайцева: величие и великодушие культуры, способной принять политику как свою законную часть, пусть и не самую рафинированную. Во Флоренции политический изгнанник Данте стал со временем символом культурного величия города. Парадоксальным образом он принял казненного Савонаролу под свою опеку – и тем самым победил его. «Казнь», которую еще в юности так возненавидел Зайцев, оказалось возможным победить – победить культурой.

В разгар Первой мировой войны Зайцев по совету Павла Муратова начал работу над ритмическим переводом «Ада» из «Божественной комедии» Данте. К этому переводу он будет возвращаться в самые тяжелые годы своей жизни и окончательно завершит работу только в глубокой старости: «Дважды приходилось бросать все, скрываться на время, но на столе все стоял белый гипсовый Данте, все смотрел безучастно-сурово, с профилем своим знаменитым, во флорентийском колпаке, на возню дальнего потомка русского вокруг его текста».

Летом 1916 года 35-летний Борис Зайцев («ратник ополчения второго разряда») был призван в армию, а в декабре стал юнкером ускоренного выпуска Александровского военного училища. В июле 1917 года артиллерийский прапорщик Зайцев, тяжело заболевший пневмонией, получил отпуск и приехал для лечения в имение отца Притыкино (Каширского уезда Тульской губернии). Именно там он с опозданием узнал о большевистском перевороте: «Мне не дано было ни видеть его, ни драться за свою Москву на стороне белых».

Понятно и отношение Бориса Зайцева к большевистскому перевороту: он воспринял его как тотальную победу в России «идеи власти» над «идеей культуры». Но то, как остающийся пока в России Зайцев защищал этот сильно сократившийся плацдарм культуры в окружении наступающего пространства новой власти, заслуживает уважения и восхищения.

Уже в ноябре 1917 года Борис Зайцев, один из самых авторитетных русских писателей, активно включился в общественную и литературную жизнь Москвы. Ему особенно претили покушения отечественных Савонарол на свободу мысли и слова. В те дни он писал в газете Клуба московских писателей: «Гнет душит свободное слово. Старая, старая история… Жить же, мыслить, писать будем по-прежнему. Некого нам бояться, служителям слова. Нас же поклонники тюрем всегда