Нехитрая игра порока - Марина Владимировна Болдова

Присутствие за спиной Фирсова я почувствовала не сразу.

– Почему раньше о тайнике не рассказали? – в тоне майора мне послышалась угроза.

– К слову не пришлось, – огрызнулась я, но тут же, спохватившись, попыталась оправдаться: – Сама вспомнила только вчера. Когда-то, еще до смерти мамы, здесь хранились несколько ее действительно ценных украшений – колье, браслет и серьги. Один длинный футляр и две прямоугольные коробочки.

– Все пропало, я правильно понял?

– Нет. Карим продал их, когда нужно было оплачивать клинику, в которую периодически ложилась на лечение мама.

– Пансионат «Горный», я в курсе. Зачем же вы сейчас туда полезли?

– Надеялась, что отчим оставил там что-то для меня: письмо или записку. Ну, не знаю… какое-то указание, куда двигаться дальше. А это, – я сунула Фирсову лист, – какая-то плохая шутка. Я прекрасно помню, как звали его маму.

– Это она? – он кивнул на портрет.

– Да.

– Помогите-ка, – Фирсов взялся за низ рамы. – Поддержите с другой стороны, снимем со стены. Так, переворачиваем, кладем на кровать. Ну вот, ладненько.

Он внимательно осматривал обратную сторону холста и багета, я же взглядом почему-то уткнулась в каллиграфически выписанные на листе буквы имени Рания. Нет, не в картине дело… Отчего-то была уверенность, что вся история, из-за которой я потеряла отца и отчима, началась с той сказки о принцессе Рании, которую так и не поведал мне Карим.

– Ася, смотрите-ка сюда, – Фирсов указывал на нижний левый угол холста. – Следы от скотча. Раз, два, три, четыре. Что-то было в этом месте прикреплено плоское, размером, скажем… с тетрадь.

– А в ней – сказка с печальным концом о несчастной принцессе.

– Не понял?

– Отчим никогда не рассказывал о своей матери. Только однажды, когда я была совсем маленькой, на мой вопрос ответил, что она – арабская принцесса. Как в сказках. Я тогда поверила сразу и все ждала, когда он расскажет всю сказку целиком. Но не случилось…

– А почему с печальным концом?

– А… так сказал отчим. Я знаю только, что Рания умерла молодой, и жили они тогда в Москве. А почему арабская принцесса? Пошутил, наверное.

Я смотрела, как Фирсов делает снимки, а думала о себе. То, что высказал мне этот хам (мог бы и промолчать!), никак не повлияло на мою самооценку. Но обвинения Сони обидели.

Мысль о самоубийстве Элизабет возникла как-то не в тему, но тут же я задалась вопросом: что знала та о матери мужа? Наверняка интересовалась, кто на портрете. Сколько они прожили в этой квартире до отъезда? Немало, чтобы узнать, что и где находится. Я была благодарна Кариму, что спальней для них он выбрал комнату бабушки, купив туда лишь новую кровать. Вся мебель и даже мелочи на полках стояли на прежних местах с тех пор, как отсюда в последний раз увезли в клинику маму. Портреты ее и бабушки, мои детские рисунки в простых рамках, даже шахматный столик с расставленными на поле фигурами, посуда в горке – ничего не было тронуто.

– Как вы думаете, Бахметев был откровенен со своей женой? Я имею в виду Элизабет Ларкинз, ныне покойную. Мне ее добровольный уход из жизни кажется уж больно… своевременным, учитывая последующую смерть мужа.

– Мне, признаюсь, тоже, – вновь не удивившись совпадению мыслей, вынуждена была согласиться я. И тут же вспомнила, что так и не связалась со Стивом и Маргарет.

Глава 21

Тщательный осмотр остальных помещений ничего не дал. Здесь уже хорошо поработали эксперты, как сказал Фирсов, ходивший за мной по пятам. Я замешкалась лишь в гостиной, с удивлением глядя на сдвинутый ближе к дивану ковер – он всегда был расстелен точно по центру. Я наклонилась, чтобы его поправить…

– Не нужно вам этого делать, Ася! – Фирсов больно схватил меня за плечи и вернул в вертикальное положение.

– Что там? – прошептала я, уже догадавшись, что именно на этом месте был убит Карим.

– Пойдемте! – не ответив, Фирсов подтолкнул меня к выходу. – А вы больше ничего от меня не скрываете, Асия Каримовна? – уже в прихожей вдруг задал он вопрос, глядя на меня с подозрением.

– Нет, – я вышла на лестничную площадку и, не оглядываясь, стала подниматься в квартиру Барковских.

– Ну-ну, посмотрим. А куда это вы направляетесь? – Обогнав меня на три ступени, он преградил мне путь. – С Соней я разберусь сам. Вы со своей медвежьей прямотой опять ляпнете что-нибудь этакое… А я с вашей подругой хочу прожить долгую счастливую жизнь.

– Вот так, прямо и долгую? – уже привычно не обращая внимания на его хамство, с насмешкой выдала я. Хотя поверила сразу.

Да, так бывает, я знала. Встретившись, Карим и мама с первых секунд поняли, что не расстанутся никогда. Они говорили об этом с такой нежностью, что усомниться было невозможно. Я, только бросив взгляд на Юренева, входящего в класс, обрела уверенность, что он – тот самый… И не важно, что он сел за парту с Корецкой…

– Ася, поднимись ко мне, – услышала я голос Сони, поднырнула под вытянутую к стене руку Фирсова и побежала наверх. – Вы тоже, Иван Федорович. Сейчас подъедет отец, нужно обсудить похороны.

Я никогда раньше не задавалась вопросом: Карим и полковник Барковский – друзья? Отчим был старше наших с Соней отцов на одиннадцать лет. К тому же что могло быть общего у военного и художника? Мне было известно, что Осип Семенович совсем даже не ценитель живописи. Соня, тоже делившая картины по принципу «нравится – не нравится», часто повторяла, что в этом она в отца. На выставках современных художников, куда Карим нам брал пригласительные билеты на двоих, она скучала, а то и откровенно раздражалась, глядя на искривленные воображением живописца лица и странного вида конструкции на выставочных подиумах. Часто наши походы заканчивались в первом же зале, мы перебирались в ближайшее кафе, где Соня заедала стресс от увиденного пирожными. На вопрос ожидавшего нас дома Карима: «Какое впечатление, девушки, от Ключникова (Кирсанова, Шараповой…)», Соня неизменно честно отвечала: «Не впечатлил(а)!» Я лишь молчала – признаться, что и я не вижу смысла в такой живописи, мне