Женщина-рыцарь. Самые необычные истории Средневековья - Брезгам Галинакс

вас слушать всякую чепуху.

– Таков был наш уговор, и он мне не в тягость, – улыбнулся Фредегариус. – Я вам сразу сказал, что принять исповедь от грешника – мой долг.

– Ага, от грешника! – вскричал Робер. – Вы не говорили тогда, что от грешника: стало быть, вы поняли, какой я грешный человек. Увы, святой отец, по мере моего повествования это мнение лишь укрепится, но уже одно то, что вы терпеливо слушаете меня, вызывает уважение. Вы настоящий служитель Господа и последователь святого Бенедикта; мне ведь нередко попадались исповедники, которые второпях задавали несколько вопросов, наспех отпускали грехи и, быстро наложив епитимию, спешили к следующему заблудшему сыну. Возможно, количество отпущенных за день грехов увеличивает ценность труда священника, но грешники не становятся лучше от поспешной исповеди. Большое счастье для меня, что Бог направил сюда вас, святой отец: я чувствую дыхание смерти и мне хотелось бы очиститься, насколько это возможно, перед встречей с Всевышним.

– Ваше желание понятно и похвально, мессир, – сказал монах. – Не думайте о моей усталости, продолжайте.

– Наши вечерние разговоры с Абелией стали привычкой для меня и для неё, но вскоре она ощутила опасность от этих постоянных встреч, – сказал Робер. – Её влекло ко мне почти так же неудержимо, как меня к ней, затягивало всё глубже и глубже в водоворот страсти. Она попыталась вырваться, но было уже поздно, да и я не дал ей сделать этого, отсекая пути к спасению и подталкивая в пучину. Когда Абелия перестала выходить ко мне по вечерам, я сам находил её в госпитале и под благовидным предлогом уводил в наш маленький дворик. Бедняжка, она хотела бы видеть во мне друга, союзника в борьбе с искушением, а приобрела врага, погубившего её праведную душу! Вот уж воистину, если мужчина и женщина остаются наедине, тут не услышишь «Отче наш»!

Сладкие речи, нежные взоры, легкие прикосновения – всё было мной пущено в ход. Абелия старалась не замечать моих ухаживаний, тогда я прибег к решительному объяснению, после которого ей ничего другого не оставалась, как ответить «да» или «нет». Приём был испытанный: я вручил ей любовные стихи. Замечу, что мне стоило большего труда найти в разоренном, полупустом городе хорошего переписчика, да и с пергаментом было не просто, но, в конце концов, лист со стихами вышел на славу, не хуже чем тот, который я отправил в свое время ветреной Ребекке.

Стихотворение же было такое:

Ненастью наступил черёд,

Нагих садов печален вид,

И редко птица запоет,

И стих мой жалобно звенит.

Да, в плен любовь меня взяла.

Но счастье не дала познать.

Затмила мне весь женский род

Та, что в душе моей царит.

При ней и слово с уст нейдёт,

Меня смущенье леденит,

А без неё на сердце мгла.

Безумец я, ни дать ни взять!

Ни жив, ни мертв я. Не грызёт

Меня болезнь, а грудь болит.

Любовь – единый мой оплот.

Но от меня мой жребий скрыт, —

Лишь ты сказать бы мне могла,

В нём гибель или благодать.

Ах, если б знать мне наперёд,

Чем наша встреча мне грозит…

Как улыбался нежный рот!

Как был заманчив мне твой вид!

Затем ли стала мне мила,

Чтоб смертью за любовь воздать?

Томленье и мечты полёт

Меня, безумца, веселит.

Любви влеченье не пройдёт,

Огонь в душе не прогорит.

За мукой радость бы пришла,

Тебе лишь стоит пожелать.

При очередной встрече я отдал этот лист Абелии. Прочитав стихи, она вспыхнула и покраснела, как юная девушка. «Но, мессир Робер…», – пролепетала она и бросила на меня взгляд, исполненный невыразимой печали. Вы думаете, я пожалел её? Нет, я обнял мою кроткую возлюбленную и впился поцелуем в её уста. «Мессир Робер…», – прошептала Абелия, слабо сопротивляясь, но я принялся целовать её снова и снова…

В пустой хижине по соседству с госпиталем, на голой земле я устроил ложе из трав и листьев, покрыл его моим широким плащом, и оно стало ложем нашей любви. Переступив запретную черту, Абелия отдалась мне вся, с такой страстью, что даже искусные ласки Ребекки, которые я когда-то считал непревзойдёнными, теперь показались мне пресными… Но молчу, молчу, святой отец…

Мы расстались под утро; следующий день я провёл в госпитале, однако Абелию видел только издали. Вид у неё был измученный и несчастный, так что меня начали мучить угрызения совести, но я быстро сумел подавить их. Помнится, кто-то из мудрецов сказал, что если бы у него была такая надоедливая собака, как совесть, он бы её давно отравил. Как это верно передает свойство слабой человеческой натуры! У нас не хватает сил слушаться веления совести, нам легче обходиться без неё: неважно, что таким образом мы торим себе прямую дорогу в ад.

* * *

К Абелии это замечание не относится. Её раскаяние было искренним и глубоким; вечером она решительно объявила мне, что мы должны расстаться навсегда. Она будет всю оставшуюся жизнь молить у Бога прощения за свой грех, а заодно помолится и за меня. Если же её муж вернётся когда-нибудь из плена, то она покается перед ним в своем прелюбодеянии и полностью покорится его воле, – пускай делает с ней что хочет. Лишь бы дети не пострадали за грех своей матери…

Я утешал её, как мог. В нашей любви нет ничего зазорного, говорил я, ведь муж Абелии пропал без вести, всё равно что погиб, да и наверное погиб, иначе давным-давно вернулся бы. Пока муж был жив, она свято исполняла свой супружеский долг, но разве она обязана хранить верность мертвому? Ни людские, ни божеские законы нас к этому не понуждают. Я же готов жениться на ней хоть сегодня, если бы мы имели точное доказательство гибели мужа Абелии. Выходит, что единственный наш грех заключается в том, что у нас нет свидетеля смерти её супруга, однако такой свидетель ведь существует и, появись он сейчас, здесь, можно было бы идти к венцу. Не наша вина, что где-то в огромном мире затерялся человек, который мог бы свидетельствовать о свободе Абелии от прежнего брачного обязательства; перед Господом мы муж и жена, единая плоть.

Рыцарь и дама.