Миссис Больфем - Гертруда Атертон

на перепутанные электрические провода, полные противоположных токов, жизнь, пожалуй, была бы совсем неинтересна. Возможно, что это дело сродства душ, предназначения, фатума – только не выдавайте меня, но это так. Вы также не можете объяснить смерти полезного человека в цвете лет, милого ребенка, необходимой семье матери или ужасной смерти, от рака, пожилой женщины, которая прожила, главным образом для других, примерную жизнь. Не пытайтесь объяснить загадку человеческих страстей… Миссис Больфем действительно прекрасна и более свежа, чем восемнадцатилетние девушки, день и ночь отплясывающие фокстрот. Но всё-таки его надо спасти и от нее и от ареста. Хотите ли помочь мне?

– В чем будет заключаться моя помощь?

– Собирайте дальнейшие доказательства против миссис Больфем.

– Не могу и не буду, если бы даже могла. И вы думаете, что я могла бы способствовать доказательству преступления любой женщины?

– Вы сделали бы это, будь вы закоренелая, настоящая корреспондентка.

– Отлично, значит, я не такая и никогда ею не буду. Ищейку изображайте сами.

– Даже больше, чем вы думаете, но мне нужна ваша помощь. Я не говорю, что вы отправитесь в рощу искать обрывки ее платья, или что можете и будете втираться в ее доверие, чтобы вырвать признание. Но я хочу от вас напряжения ума и изобретения способов, которые направили бы меня на более очевидные следы, чем те, которые у меня есть сейчас. Подумайте, нет ли у вас под рукой чего-нибудь теперь?

– Нет.

– А что означает этот тон?

– У вас очень чуткое ухо.

– Только не у меня. Скажите сразу – нет. – Он встал и взял шляпу. – Пока не важно. Продумайте все это. Вы скажете через один-два дня. Помните только, глядя на всходы моего небольшого посева, что вы помогаете мне спасти хорошего товарища и придавить ногой змею, убийцу. Уф! Тут ничего нет бесчестного. Покойной ночи.

Она не встала, когда он уходил, а сидела возле потухшей печки, думая и плача, пока ее не позвала мать.

15

Когда ушли корреспонденты, миссис Больфем поднялась наверх в свою спальню и долгое время сидела совсем тихо. Она была скорее в недоумении, чем испугана, но казалась хладнокровной. Она поверила начальнику местной полиции, когда он убеждал ее, что допрос относительно револьвера был просто формальностью, и решила его спрятать, повинуясь только естественному инстинкту. Но ей также был известен напряженный интерес, вызванный во всей общине безвременной и таинственной смертью одного из наиболее видных ее членов, интерес, доведенный до высшей степени вниманием к делу столичной прессы; и еще она знала, что, когда общество возбуждено, подозрения быстро обращаются в доказательства, и всякая загадка вызывает желание найти жертву.

Европейская война была блестящим примером, в большом масштабе, полного бессилия духовной личности перед первобытными проявлениями ненависти, алчности и зависти, а также вновь вернувшегося к человечеству стремления убивать, соединенного с чудовищной гипертрофией своего «я», по-детски утешающегося верой в собственную непогрешимость.

Корреспонденты, конечно, только подслуживались к вкусу своих патронов, падких на все возбуждающее. Она презрительно перебирала в уме основные линии, своего «процесса» и, подчиняясь своей временной известности, как неизбежному, старалась приучить себя к мысли о терпении. Надо пожертвовать собой для этой пытки, но по возможности сократить ее.

Но эти молодые люди! Они намекали. На что только они не намекали! Или у них необычайный дар предвидения, или это разновидность сыщиков высшей марки. Какие вопросы они ей задавали и к каким принуждали ответам! Она вскочила и содрогнулась при воспоминании.

Допустимо ли, чтобы они верили, что она убила Давида Больфема, или, может быть, они только ищут материал еще для одной статьи, прежде чем дело умрет своей естественной смертью. Раньше ее никогда не интервьюировали, только однажды, очень поверхностно, как председательницу клуба «Пятница», но она знала одного или двух издателей в графстве, и иногда Алиса Кромлей забавляла ее рассказами о своих впечатлениях журналистки, когда она жила в Нью-Йорке.

Эти молодые люди, такие выхоленные, вежливые и даже очаровывающие, все, без сомнения, готовы великодушно любить, жениться и даже жизнью защищать женщину – свою избранницу, но тут ведь они были только бойцами в бесконечной жизненной борьбе, стремящимися внушить страх и готовыми на жестокость. Не важно, хороша ли их работа и как велико «избиение», борьба должна возобновляться ежедневно, чтобы увеличить или хотя бы поддержать их деспотию. Для них журнализм выше всего на свете, и ничтожная личность, вроде нее, неожиданно поднятая из мрака на сияющие вершины общественной известности, – не больше как материал для статьи на первой странице в газете, которую они обслуживают так же честно, как введенные в заблуждение солдаты служили для целей европейской войны.

Она разгадала их с неожиданной и полной ясностью и возненавидела их. Она могла им понравиться, они могли даже восхищаться ею, но пощады ей нечего ждать, если они узнают, что в вечер убийства она была вне дома. Ей казалось, будто стая волков преследует ее по пятам.

Но наконец ее лоб разгладился, она пожала плечами и начала снимать черное платье, олицетворявшее то настроение, которое требовал свет от четырехдневной вдовы. Пусть подозревают, угадывают, что хотят. Ни одна душа на свете, кроме Анны Стейер, не знает, что она выходила из дома после своего возвращения. Даже, если бы эти молодые люди, с рысьими глазами, сидели на буксовой изгороди, они бы не могли ее увидеть, так как аллея была освещена, а роща и двор темны, как шахта. Даже тот, кто одновременно с ней прятался в роще, между деревьями, не мог догадаться, кто она.

Была минута соблазна, когда ей хотелось сказать им что-нибудь: что она смотрела во двор и видела передвигающуюся тень в роще. Но она вовремя вспомнила, что тогда они спросили бы, почему она умолчала об этом на допросе у следователя. Ее роль была – не знать ничего. Без сомнения, стреляли из-за деревьев, зачем же ей самой впутывать себя. Они бы выпустили по ней новый залп вопросов, между прочим, почему она не телефонировала полиции…

В то время, как она прятала в шкаф свое платье, она услышала тяжелые шаги своей служанки «за все» и, когда Фрида постучала, приказала ей войти, употребляя тот холодный, безличный тон, так ненавидимый европейской прислугой, даже после самого короткого пребывания на благословенной земле Америки.

Когда служанка закрыла за собой дверь, не говоря ни слова, миссис Больфем резко обернулась. Она чувствовала себя неинтересной. Ее фигура была довольно стройна, и потому она носила дешевый лифчик, который изредка мыла в тазу ногтяной щеткой; ее белье,