Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

— А здорово ты ему дал! — ликовал милиционер. — Из тебя бы получился милицейский.

Откуда эта конопатая рожа с раззявленным, набитым белой массой ртом. А кто я? Почему? Ведь на сиденье лежат ее розы.

В глазах конопатого испуг:

— Ты что, парень, какие розы?

— Дело не твое, — рассвирепел Феликс и чужим, будто вовсе и не его голосом сказал: — Мы оштрафовали брата первого секретаря, — теперь уж изумление на конопатом лице. Феликс выскочил из машины и с пустой молочной бутылкой пошел по площади.

* * *

И чего б это я, собственно, вдруг? Да ничего, а просто так. Так просто не бывает. А как? А вот так. Ты потешал толпу и глумился над интеллигентным человеком. И с каждым шагом: Проклятый! Проклятый! Проклятый!..

Площадь была полна солнцем, он обвел ее взглядом, но не увидел ни «Волги», ни блюстителя, да и вовсе ни одной души. Ему стало не по себе от диалога, который он вел сам с собой, и показалось, а может, и не показалось, что он заговаривается, и заговаривается неспроста. Да и вообще все не просто так. А как? Вот так и с каждым шагом: Проклятый! Проклятый! Проклятый!..

А для чего бутылка из-под молока в руке?

Он увидел свой автомобиль под стеной. Ему стало легче, и, вытирая холодный пот, он направился в аптеку к Нудельману.

К витринному стеклу с надписью «Аптека», будто из глубины аквариума, подплыл Нудельман. Его очки, его растерянное лицо, его голая голова на красной складчатой шее напоминает грифа и кивает на дверь. Они двинулись к ней с разных сторон стекла. В кабинете Нудельман подозрительно разглядывает Феликса, его поцарапанные руки и лицо, наконец не выдерживает:

— Бог мой, шалунишка! Что это значит?

— Учился кататься на велосипеде и упал в шиповник, — пояснил Феликс.

— Мария, спирт, зеленку, вату сюда, — командует Нудельман, выдвигая стул на середину кабинета. — Ты, конечно, хочешь послушать, — Нудельман знает все наперед, и Феликсу остается только кивнуть.

И пока Мария мажет его зеленкой, задевая широким задом за шкафчик с вызванивающими пробирками, Нудельман срочно вызывает фабрику и протягивает трубку.

— Алье? — сквозь потрескивание слышит Феликс голос зама. — Алье, шалунишка, это конечно, ты? Ну на, на, послушай! — И там в конторке главный поворачивает трубку в сторону цеха, и в ней более отчетливо прослушиваются удары «Ганса».

— Сегодня приеду, — говорит Феликс.

— Постой, постой! — взмолился главный. — Можешь еще погулять денек-два, но когда приедешь, чтоб обязательно надел ордена, понимаешь, не колодки, а именно ордена!

— Это для чего же?

— Бог мой, но кто сказал конторе, что ты болеешь за фашистов? И теперь вся контора гудит, как моя бедная голова. И все говорят, что ты не воевал, а только сидел, у тебя нет ни одного ордена. Шалунишка, ну прицепи ж ордена, чтоб они увидели и заткнули рты.

Феликс согласился, а зам заскороговорил:

— Шалунишка, кое-кто поговаривает, что от тебя западным душком сильно шибает, очень прошу, прочти, пожалуйста, на профсобрании лекцию, что-нибудь о «моральном облике строителя коммунизма», очень надо.

Феликс бросил трубку.

Царапины саднят и жгут. Мария разрисовала его зеленкой в пятнистого ягуара.

— Тебе нужен мотор? — спрашивает маленький бравирующий Нудельман. — Он тебя ждет.

Созвонились и успели поговорить, а пора бы доверять, подумал Феликс, посмотрим, как вытянется твое лицо, когда узнаешь, что мне нужно.

— Мне не нужен мотор.

— А что?

Нудельмана ничем не удивишь. Слишком много повидал на белом свете. Но после того, что Феликс сказал, Нудельман выдвигает подбородок, и кожные складки килями отвисают на багровой шее.

— Что? Золото? Серьги? Повтори, что ты сказал? — И коротко: — Выйди.

Мария втянула в дверь свой широченный зад, и в кабинете стало просторно и светло.

— У тебя столько денег, что ты решил поместить их в золото? Или мне послышалось?

Всезнающий Нудельман поражен, больше того, растерян, на розовой лысине росисто проступил пот.

— Слушай, шалунишка, — он погладил Феликсу колено, — ты должен рассказать, на чем ты имеешь. — Его голос льстив и вкрадчив.

— Ну что ж, это не секрет! — Нудельман — само любопытство, и Феликс говорит: — Мне платят за то, что крутится «Ганс», а также за общественную нагрузку: я смотрю за плакатами — раз. — И Феликс загнул палец. — Разбрасываю цветы — два.

— За какими еще плакатами?

— Если едет комиссия по технике безопасности, — пояснил Феликс, — то все коридоры и цех должны быть облеплены плакатами по технике безопасности. Если комиссия по санитарии, то я обязан вывесить все санитарные плакаты и рядом с проходной положить два окурка. Но главное: при всех комиссиях я должен побрызгать в цехах и конторе, скажем, ацетоном или аммиаком.

— А для чего ацетон?

— Как учит пред, при комиссиях надо жить тихо, незаметно, но обязательно в зловонии, чтоб у комиссии разболелась голова и она побыстрее убралась.

— А окурки для чего?

— Каждая комиссия должна найти непорядок хоть какой-то — пусть это будут окурки.

И Нудельман, великий плут, заулыбался: ну а цветы зачем?

— Если хорошая погода, на уикэнд на Южный берег прилетают «слуги народа». В зеленхозе для них специальные оранжереи. Мое дело купить цветы, раздать фабричным и проследить, когда прозвучит сигнал, чтоб они вышли на улицу не как трубочисты, а в парадном, да чтоб с улыбками, иначе премии не видать. Потом я должен проследить, чтоб, Боже упаси, не бросили букет в машину, а чтоб россыпью да под колеса, обязательно впереди, чтоб «слуга народа» их увидеть смог. Это моя вторая общественная нагрузка, а третья — я молчу.

— Гм, ну, а если бы ты не стал молчать, то что бы ты мог, к примеру, рассказать?

— Мог бы рассказать… что позавчера, например, вы выписали тысячу пар резиновых перчаток, а увезли в аптеку три.

Нудельман снял очки, глаза его стали маленькими и злыми.

— А ты, оказывается, не так глуп.

В наступившей тишине слышно было, как в его груди похрапывали бронхи…

— Ну хорошо, можешь ты объяснить, для чего тебе золото, да еще в таких количествах?

— Не просто золото, а обязательно с брильянтом. Ее знак Овен — оса, ее камень — брильянт.

— Овен, овен, — мрачно повторяет Нудельман. — Значит, ты влюбился? Значит, брильянт? Ай-ай-ай! И чем красивее дама, тем больше денег. Не правда ли? Ай-ай-ай! Шалунишка, ты видишь вот тот особняк в кипарисах? — показал Нудельман в окно. — это Нудельмана был особняк. Было время, было. Угар нэпа, брильянты, чарльстоны. А какие дамы! Какие талии! Бедра у одной мадам Бродской вдвоем не обхватить. — И возбудился: — У дороги из Феодосии в Коктебель есть два огромных красивых холма. А знаешь, как называются эти холмы? «Жопа мадам Бродской» — во как прославил жену моего друга, феодосийского аптекаря, великий писатель Александр Грин. — Нудельман грустно поглядел в окно. — Потом налоги и НКВД, вернее парилка, в которой запирал следователь, чтоб побыстрее вспомнил, где зарыл коробочку.

— Ну и как, вспомнил? — съехидничал Феликс.

— Вспомнил, — взъярился Нудельман, — ты бы не только свою коробочку, но и про коробочки своих друзей…

— Никогда не поверю, что все отдали.

Глаз Нудельмана в толстой линзе поплавал черной лукавой маслинкой.

— Сволочь этот следователь, но дело знал — три раза в парилку запирал, а когда про последний брильянт вспомнил — отпустил. — Но вся фигура Нудельмана излучала торжество победителя, и он продолжил: — У Нудельмана были самые дорогие дамы, одна мадам Бродская чего стоила! А ее муженек в какую копеечку обходился?!

Феликс недоверчиво посмотрел на его высокие каблучки, а Нудельман рассвирепел:

— Ты не смотри, что я ростом мал, в кровати все равны. — Он вытягивает подбородок и опять напоминает грифа. — Но таких подарков даже Нудельман, даже мадам Бродской не делал, а она, я тебе скажу… Дорого, да и незачем. Пойми, за эти деньги ты переспишь с десятью б…… и еще сделаешь подарок жене, ну, а если ты сам не можешь найти женщину подешевле, то Нудельман тебе поможет.

Он хлопнул Феликса по плечу и поднял трубку. Феликс не спорил с ним, ибо посчитал, что Нудельману, человеку циничному, все меряющему на деньги, просто не понять, что не все продается. И то, за что он платил деньги и называл «любовью», носит другое лаконичное название.

Феликс просто положил руку на телефон, и Нудельман с тысячелетней тоской глядел на него с трубкой в руках, затем трагически вздохнул, снял руку с аппарата и набрал теперь уж номер ювелирного. Феликс в окно разглядывал свой автомобиль. Он стоял у бордюра под цветущим иудиным деревом. На корме, рядом с надписью «Фантомас», ялтинский художник — воинствующий пацифист — нарисовал свастику. Надо будет стереть, подумал Феликс.