Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

— Шалунишка ты эдакий, — треплет он Феликса за ухо, — и такую-то красавицу хотел утаить. Насчет гостиницы — это вмиг, пойдешь в «Метрополь». Лучшее, что есть в Ялте для иностранцев.

Он на листке календаря набрасывает письмо. И эти каракули, как волшебное «сим-сим», распахнут двери в гостинице, как утром распахнули дубовые двери ювелирного.

Он пишет и поучает:

— Шалунишка, если хочешь провести ночь с женщиной в гостинице, надо стянуть документ у жены и сдавать два паспорта, чтоб на одну и ту же фамилию, запомни, фотокарточки никто не смотрит, только тогда ты избежишь скандала. А эта записка сделает все и так.

Этот облезлый человечек с розовой лысиной и волшебной шкатулкой, который все может, и Натали в полумраке кабинета, мерцающая брильянтом, напоминает царство чудовищного краба, распластавшего тень над письменным столом, а в Феликсе беспричинно поднимается ярость. На полках банки, черепа, скрещенные кости — «яд!» — кричат надписи. Феликсу стало страшно, и он поймал себя на том, что неведомая сила подталкивает взять банку. Он даже выбрал потяжелее, ту, черную, со стеклянной пробкой, — и ударить в этот розовый, поросший седым венчиком череп. И тогда раздастся тихий, чуть уловимый вздох. Он не видел, как она приблизилась, но почувствовал ее руку на своей щеке.

— Что с тобой, мой Феликс?

Нудельман поднимает голову, за толстыми стеклами очков колюче вспыхнул ужас. Он что-то почувствовал, откинулся в кресле и строгим взглядом из-под очков отыскивал в комнате нечто незримое, но страшное. Феликс ладонями сжал виски.

— Что с тобой? — спрашивает Нудельман.

— Так, ничего. Сердце что-то.

Нудельман задумчиво молчит, покусывая карандаш, но страх сошел, и комната уж стала обычной и уютной. Успокоился и Феликс и радостно вздохнул, но продолжал сидеть, сжимая голову и боясь взглянуть на нее.

— Эту записку отдашь метрдотелю, — говорил Нудельман, — ну, а сердце сейчас подлечим.

Он салфеткой промокнул порозовевшую плешь, потом достал бутылку с притертой пробкой и разлил в мензурки. Зеленая смесь шипела и пенилась. Феликс сделал глоток и обжег горло карболкой и зловонием. Он подумал, что такой мерзости он еще не пил, но Натали пьет, и из-за фарфоровой пиалы довольный взгляд. Она закусила таблеткой из целлофанового пенала.

— А с этим напитком, — торжествует Нудельман, — садись за руль смело, и ни один инспектор не возьмет. Ну а если найдется ловкач, то милицию я беру на себя. И дело будет в шляпе.

Наконец они пожали друг другу руки, и Феликс пришел в себя окончательно. На улице, когда стеклянная дверь, отшуршав противовесами, закрылась, он и Натали стояли под платаном, аптечная реклама мертвенно-серебристо высвечивала ноги. Платан из темноты опустил таинственные листья. Натали обнимала его, и он чувствовал податливую дрожь ее тела.

— Что было с тобой, Феликс?

— Уж очень я счастлив, — сказал он, разглаживая ее волосы, — мне стало страшно. Показалось, что Нудельман разлучит нас.

— Ты просто устал.

— Нет. Я проклят. За моей спиной незримо стоит бес. Кто заставил меня скоморошничать и штрафовать режиссера? Кто открыл мой рот, чтобы я оскорбил тебя? Кто? А сейчас моя рука тянулась к банке, и этот страх… и так всю жизнь. Я сам, сам создаю ад и пребываю в нем!

Они стояли, обнявшись в ночи. Аптечная реклама зуммерила, окрашивая серебристо-пепельную листву платана.

* * *

Феликс никогда не бывал в столь дорогих отелях. Ковры, чинная тишина, мерцание зеркал, серебристая борода дремлющего швейцара, а за хрустальной дверью в волокнах дыма льнут в танго пары, и их убаюкивает саксофон.

Феликс цепенел средь золота чеканки, золота росписи, золота позументов на ливрее швейцара. Русская купеческая безвкусица. Нет, не нравится мне здесь, думал он. Не люблю я и иностранных туристов — этих познавателей России. «Посмотрите на море», — и они будут смотреть на море. «Посмотрите на горы…» «и обратите внимание…» — и они будут многозначительно кивать, обращая внимание; «О!.. О!.. Да-да! Колоссаль!.. Фантастик!» — будут щелкать аппараты с видовых площадок. Потом, очень довольные собой, уплывут на желто-грубом пароходе, который дымит у причала. Этакие познаватели русской души с видовых площадок да отведенных мест!

Феликсу вспомнился диалог гида с въедливым иностранцем:

— Это есть магазин?

— Да.

— На витрине есть холодильник?

— Да.

— Можно купить?

— Нет. Реклама.

— Но позвольте, реклама есть для того, чтобы рассказать о товаре?!..

— Правильно, она и рассказывает.

Иностранец долго и опасливо разглядывал таинственный холодильник, на который можно смотреть, но нельзя купить.

Россию, господа иноземцы, следовало бы изучать, например, с нашего фабричного сортира. Сверху сипит и каплет. А если б господин иностранец потянул ржавую проволоку, то на его заморские ботинки со злобой и шипением обрушился бы каскад воды, и он выскочил бы в черную лужу двора, держа в руках портки. Но зато на сортирных мутных окнах сохнут великолепные гортензии в лакированных горшках. А почему? Да потому, что наш управляющий, чтобы было «красивше», сам распорядился ставить цветы, и мы их ставили где только можно, и это свято: не будет цветов — не видать премии.

Так-то, господа — познаватели русской души! Эта мысль насмешила Феликса, но и наполнила злобой. Нет! Дорогие отели, знакомство с иностранцами — это не по мне, думал он, в них, как нигде, проявляется мое сталинское рабство. Моя угнетенность. А она свободна, комплексов никаких, и это удел молодого поколения. Положила на столик свой букет, улеглась в кресло, на коленях польский журнал. Ей наплевать, что дремлющий швейцар приоткрывает глаз и, как Феликсу казалось, подозрительно глядит.

Наконец явился сердитый управляющий, но записка оказала магическое действие, и управляющий сама любезность: они получили трехкомнатный люкс на третьем этаже. С набережной в окно заглядывает черно-лакированная листва магнолии, фонарь притаился в зелени, а балкон выходит в узкий и темный, как колодец, двор. Феликс поставил под балконом машину. Вентилятор из подвального окна обдавал его звоном кастрюль и горячей кухонной вонью, но он стоял на булыжниках средь мусорных бачков и, задрав голову, глядел, как наверху вспыхивал огонек и, кружась, опускалась искорка. Он, протянув руку, поймал ее.

— Поймал? — спросила сверху Натали.

— Только пепел, — почему-то шепотом ответил он.

Она на фоне звезд свисает с перил, и ему кажется, что по ее огненным волосам стекают оранжевые лепестки. Он закрыл глаза, и они, кружась, опускались на его плечи, на голову беззвучно и невесомо.

Стоя на дне колодца-двора, сдавленный со всех сторон зданиями, Феликс почему-то вспомнил свою комнату и полную кошмара ночь и подумал, это было так давно, а теперь чья-то незримая тень повисла надо мной, и он всей сутью чувствует ее и уверовал, что жизнь его потечет не туда, а иначе, а куда, он и сам не знал, но иначе, счастливее и красивее.

Впервые на него нашло раскрепощение, и не было ни страха, ни предчувствия беды, которое преследовало его всю жизнь. Он развернул плечи и побежал, гремя по булыжнику и вспугивая из мусорных бачков кошачьи тени.

В подъезде перестала звенеть гитара, подростки смеялись и улюлюкали ему вслед.

* * *

В номер он вошел потихоньку. Она была на балконе, и он подкрался по мягкому ковру. На ее плечах был его пуловер и огненные пряди волос. Он замер, боясь испугать ее.

— Обними меня, Феликс, — не оглядываясь сказала она.

Он обнял, она бросила окурок, и они глядели, как он, описав малиновую дугу, высек искры на дне двора. В подъезде снова звенит гитара. Они стояли долго, обнявшись, пока в черно-бархатистый, наколотый немигающими звездами небосвод, змеясь, не взлетели огненные шутихи и не лопнули с треском. Опускаясь, они алюминиево-серебристо высвечивали свой кривой дымный след и каменных химер на фронтоне, и вершины деревьев. И взметнулись тени, и тени понеслись, потухли. Но не успели опуститься их малиновые затухающие искры, как с горы наплыл колокольный звон, густой и печальный.

Натали прислушалась, восторженно подняв подбородок и растянув руки по перилам, и напоминала птицу, которая вот-вот вспорхнет навстречу звону, туда, где на фоне черно растушеванной горы выползала огненная многоножка: верующие несли зажженные свечи. Феликсу показалось, что он и сам растворился в ночи и что все это уже было когда-то давно.

Потом комната… Из-под зеленого бра на ковер лег мягкий круг света. Феликс сел в кресло, она напротив на журнальный столик, сняла трубку, набрала номер ресторана.

— Сыр, фрукты, холодную телятину, маслины, бутылку кагора, бутылку шампанского. — И пока там, в ресторане, записывали, прикрыв трубку, шепнула: — За все плачу я, имей в виду, — и снова в трубку: — пожалуйста, большую вазу для цветов. Что? Нет цветов? — И, обласкав взглядом Феликса: — Поймите правильно, цветы не нужны, нужна ваза.