Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

— Добрый день! — сказал он в золотистый затылок. Она вздрогнула и улыбнулась ему, но улыбка перешла в испуг. — Что это у вас с лицом?

Он промолчал. Затем откинул одеяло и достал из машины букет. Она, закусив губу, глядела на него восторженно и грустно, и Феликс понял, что никуда он не уедет, а будет рядом с ней, и это великолепно. Она достала сигареты, на пачке был изображен верблюд. Так вот что такое «Кэмел», обрушилось все в Феликсе, и он, чуть не уронив букет, шире расставил ноги и отыскал рукой металл. Я и есть верблюд, верблюд с букетом. В том, что «реж» провел с ней ночь, он теперь уж не сомневался, но удивительное спокойствие нашло на него.

Он подарил ей букет, она склонилась над ним, волосы потоком хлынули на лицо, на росистые чаши роз.

— Какой великолепный букет! Где вы добыли такое чудо?

Она взяла его под руку, прильнула, и он пожелал быть вечно под этим испускающим хвойно-маслянистый аромат кипарисом. Он сказал:

— Исполните ли вы мое желание, если я вас об этом очень попрошу?

— Конечно, если смогу.

— Если даже вас ожидает «Тонтон Макут» в черных очках и черный «Континенталь»?

— Какой еще «Тонтон Макут?»

«Тот, который был с тобой сегодня ночью», — чуть не сорвалось с языка Феликса, но он сказал другое:

— Даже если вы и выполните мою просьбу, все равно я никогда не узнаю об этом.

Она чуть вздергивает подбородок и распрямляет плечи и уж надменно спрашивает:

— Что я должна сделать? Говорите.

— Вы должны прийти домой, поставить букет в воду — это раз. — Она кивает, а Феликс продолжает в том же шутливо-ироническом тоне: — Вы должны соорудить огромную огненную, потрясающе красивую прическу, величиной со стог, — это два. Вы должны надеть итальянские чулки и белые туфли с надписью «Парижский шарм».

— Что же дальше? — серьезно спрашивает она.

— Дальше вы закурите сигарету с надписью «Кэмел», и ваша золотистая копна окутается дымом, и вы, пепельно-загорелая, сверкая серьгами в полумраке, должны будете думать обо мне и запомните: часы будут стоять на без восемнадцать четыре, а «Тонтон Макут» будет нервничать в черном лимузине. Потом можете пригласить его в комнату. Дальнейшее меня не задевает никак.

— Тонтон Макут, говорите? А где будете вы? И откуда вы знаете, что в туфле написано?

Феликс промолчал. Она задумчиво добавила:

— Может, плюнем на обстоятельства и махнем в Ялту? Посредственности всегда в плену обстоятельств.

В Ялту она поедет на черном «Континентале», решил Феликс, я же буду топтаться в саже у маслянистого «Ганса», потому что я «Кэмел».

Хоть и ноги подкашивались, он твердо сказал:

— Нет!

— Что вы еще надумали? Вы же придете?

Господи, как банально все, но я будто спеленатый, не в силах сделать шаг. Он почувствовал, что если не сейчас, то и вовсе не уедет, и решительно сел в машину, запустил мотор и сказал:

— Запомните, я никогда не узнаю, выкурили ли вы сигарету перед зеркалом.

— Вечером жду, — сказала она. Отъезжая, Феликс увидел ее в зеркальце с букетом, в клетчатом халатике, с белой клетчатой сумкой через плечо, несколько растерянную и недоумевающую, как показалось ему. Сбежал, конечно, скот, но иначе нельзя, подумал он и прибавил газ.

Он не доехал до автострады — кончился бензин. И он долго стоял, пока проезжий мотоциклист не налил ему бутылку. Мотор кашлял, чадил на мотоциклетной смеси, но на магистраль вытянул. Теперь, думал он, я докачусь до Алушты, а там надо всучить бутылку, пахнущую бензином, торгашам, да где-то под сиденьем валяется двугривенный — этого хватит, чтобы добраться домой.

Он рулил и заставлял себя думать о резиновых подошвах, о каучуке, но видел черный «Континенталь» в соснах над обрывом, фарами в море и огненную даму с ногами на красных сиденьях. На коленях розочки, те, в целлофане, и опять-таки заиндевелый бар и бутылки. «Реж» полулежал, высунув в оконце бороду, и звезды над ними и шепот об искусстве, о вечности, о проклятом «Забриски Пойнт», потрясшем мировое кино, о котором так много говорят, но никто, конечно, кроме посвященных, не видел.

Видел, как она держит его руку с длинными холеными пальцами в своей, потом эта рука прокрадется в вырез ее вечернего платья.

На него накатывала такая ревность, что он слабел, терял дорогу, останавливался и долго сидел, обхватив баранку, пока не изгонял из себя рыжую даму, успокаивался, а в стекле снова удивительно ярко возникала панорама гор в молодой зелени, и он думал, что так цветасто бывает только весной, когда скалы, луга и леса, омытые сошедшим снегом, еще не выгорели и не покрылись пылью, и в небе нет белесой дымки. А далекие мысы, хорошо видимые в прозрачном воздухе, будто вмерзли в серую морскую гладь. Но все это реальное без нее теряло смысл.

Он тряхнул головой и тронул машину; холмы, покрытые лесом, будто зеленым руном, двинулись, деревья побежали быстрей, ближние, обгоняя дальних. В желтой оторочке испанского дрока изворачивалось шоссе.

Мир не так плох, подумал Феликс, и без всякой связи, удивившись самому себе, произнес:

— Я предам останки отца земле, и никакая сатана не помешает мне сделать это. — Он рулил, вспоминал отца, а огненная дама все более уходила в тень.

Феликс увидел рассыпанные в долине домики Алушты, когда на спуске с ревом сирены его обогнал белый милицейский мотоцикл.

— Водитель «Запорожца», примите вправо, — прогремело из динамика и многократно отразилось в горах.

Эх, вам только бессмертия, бессмертия не хватает. Конечно, приму, конечно, остановлюсь, я ведь воспитан в лучших советских традициях: в детском садике — на портретах вождей, в школе и комсомоле — на автобиографиях вождей, в концлагерях я изучал конечный результат. Я благонадежный, сказал себе Феликс и затормозил. Вслед за мотоциклом с резиновым шелестом промчались черные лимузины. В последнем сопровождающем ЗИМе пронеслось испуганное лицо Диамарчика. Значит, очень высокие шишки поехали, если Диамар так перепуган, подумал Феликс и, когда шоссе опустело, тронул машину, но в зеркальце увидел еще одного — он отчаянно гудел и поспешал за остальными.

У Феликса кончался бензин, и он, разозлившись, не стал терять накат, не остановил вторично. Черная громадина пронеслась и тут же затормозила, обдав пылью, визгом. Феликс чуть не врезался в ее полыхнувшие красными стоп-фонарями корму и, полный ярости, выскочил из своего «запорожца», набычившись, пошел на черную громадину. «Континенталь», — прочел он на корме, а когда поднял голову, то там, вдали за капотом, за сияющими стеклами увидел ассирийскую бороду и черные очки-консервы «режа», а рядом и Наталию Ивановну. Злобные слова исчезли, и он, вконец растерянный, оцепенел, но его обнимала Натали, заглядывала в глаза, встряхивала.

— Как ты только мог? — слышал он ее голос, но глядел на «режа», на его руки на баранке цвета слоновой кости. — Как ты мог оставить меня и уехать? Нет, любезный Феликс Васильевич, от меня так просто не сбегают.

Она опять встряхнула его, и теперь уж перед ним возник разрез халатика и крестик во впадине груди, а ниже — белый туфель. Она опять его поцеловала, а навстречу, в гору, ползет военный грузовик и обдает их горячим дымом и воплем молодых солдат. Вокруг ядовито-желто благоухает испанский дрок, и Феликс ошалел от запаха и от ослепительно белых искрящихся снегов там, на горах. И совсем некстати пояснил ей:

— Это отличники боевой и политической подготовки, их на экскурсию везут.

«Реж» предупредительно распахивает дверцу, и они садятся рядом.

Машина шириной с автобус, отмечает Феликс, и места столько, что мог бы поместиться мой «запорожец».

«Реж» барабанит пальцем по баранке и, чтобы как-то начать разговор, предлагает жевательную резинку. Впереди на уродливо подогнутых колесах стоит корма «Запорожца» с надписью «Фантомас», и «реж» глядит на нее, вгоняя в краску Феликса.

— Удивительное совпадение: утром я заехал в «Никиту», там некогда снимал фильм, решил использовать знакомство и купить у них цветов, — Натали подняла голову с плеча Феликса и насторожилась. — Ночью к ним забрался вор, сторожа гнались за ним, стреляли, говорят, даже поранили. Но номера его машины были замазаны грязью, и лишь сзади им удалось прочесть надпись «Фантомас».

Феликс покраснел так, что стало жарко, и опять заговорил, что вовсе и не он, а дети написали.

— Сторожа диву давались: вор — глупец, семена лавра, которые по сто рублей за килограмм, не тронул, а украл только драные халаты да наломал цветов.

— Как же ты мог оставить меня и уехать? Как мог? — он ощущал ее податливое тело, запах ее волос, у него закружилась голова, и он как-то сразу перестал стесняться и гладил ее волосы, и почему-то вспомнил маленького горбунчика Колю.

Феликс, окончательно осмелев, попросил у «режа» бензина, и тот любезно извлек из багажника канистру и великолепный белый заморский шланг с насосом и уговорил Феликса опустошить всю канистру. Затем, сославшись на работу, поцеловал даме ручку, отправился на съемки, а Натали пригласила Феликса в Ялту.