Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Феликс поклялся. Отец обмяк, опять выпил и, уж вовсе не пытаясь поднять голову, подошел к портрету, малопонятно забормотал об измене, выкликая фамилии известных военачальников. Феликс вспомнил, как в комнату вошла бабушка, увидела водку и всплеснула руками: «О, Боже!» Отец хватил кулаком по столу, взревел:

— Бога нет! Раз и навсегда запомните! Бога нет! Нет! Нет! Это я доказываю всю жизнь!

Он тут же сник, вышел в другую комнату и, не сняв сапог, галифе, повалился на кровать, а вечером постучал в стену и, протянув Феликсу письмо, сказал, что завещает свой труп науке.

В ту ночь крытый фордик остановился под их окнами, он пофыркал мотором, а весь дом не спал, прислушивался: «За кем приехали». Шаги громкие, уверенные послышались на лестнице и затихли у их двери. И когда раздался стук, Феликс услышал последние слова отца: «Контрреволюция, измена… будьте прокляты!..» И тихо щелкнул выстрел. Новенький никелированный браунинг — подарок наркома — выстрелил лишь единожды — в затылок отца.

Утром доктор сказал:

— Профессиональный выстрел.

А друг отца — сипатый, приехавший с доктором, придавив к отверстию в горле серебряную пластину, прохрипел:

— Убийство! — И с нажимом: — Надеюсь, вы поняли, доктор?

— И много лет там, в вестибюле мединститута, покрытые пылью и паутиной останки отца излучают ауру смерти, а я все откладываю, все собираюсь, но никак не предам отца земле, и не будет мне покоя и умиротворения, но теперь я похороню, — слышишь, отец, — и земля примет тебя, — твердо сказал Феликс, и ему стало покойно и грустно-мечтательно.

Феликс покурил над ущельем, повспоминал, глядя на синие дымы и вдыхая запах печеного теста. Ему так захотелось парного молока с куличами, что он заспешил. Пошел по расщелине вдоль по ручью и, отыскав место поглубже, нагишом окунулся в горную прозрачную воду. Ледяная вода забила дух и будто ошпарила, но поцарапанные руки перестали саднить, и шея успокоилась. Накупавшись, выстирал джинсы, и глинистое кружево вспухло ниже по ручью. Изодранную куртку бросил на кусты шиповника, и она раскачивалась на цепких ветвях. Джинсы и кеды привязал к багажнику, чтоб на ветру быстрее высохли. Затем закурил, и наступила самая торжественная минута: он стал развязывать заветный тюк. Ну и букетище! — охнул он, отбрасывая голые лозы: их много настриг в темноте. Но все равно букет был великолепен. Сегодня я преподнесу его. Я долго ждал ее, она присутствовала в моих мечтах, а когда я потерял надежду — пришла реальная, дерзкая, золотоголовая, рассуждал он, разглядывая букет. И пусть только день я видел ее, и пусть она уйдет, но я буду помнить о ней, и она будет сиять среди прошлого, и с этого дня я буду смотреть только назад.

Под журчанье ручья и пение птиц он закончил торжественный монолог. Затем навел в машине порядок, сложил в мешок постель, поднял кресла, вымел мусор, надел трусы и завел мотор. Колеса пробуксовали по росистой траве, но вывезли на асфальт, и он помчал вниз, к домам в волокнах дыма, к серебрившемуся меж ними морю — в утреннюю Ялту. Подсыхающие джинсы хлопали по крыше, а на сиденье покачивались розы. Так-то, Рыжая дама, думал он, — никто меня не подстрелил, я жив и очень даже желаю куличей и парного молока.

* * *

В Ялту въехать не просто. Ялта подготовилась к сезону и отгородилась свежевыкрашенными знаками. Феликс оделся и лихо въехал под знак, подумав, что в такую рань «мужчины из ГАИ» сладко спят, а ему так хочется куличей. Хочется пройтись по утренней набережной. Он и катил. Под колесами шипел политый асфальт, а в плотной зелени каштанов еще люминесцировали лампы.

Рев сирены всколыхнул утреннюю тишь, и в зеркальце он увидел оскал желтой «Волги» и милицейский знак. Она обгоняла, вспыхнув надписью «Остановитесь!». Феликс подчинился и протянул права подошедшему капитану. Не успел он опомниться, как щелкнул компостер, инспектор откозырял и уехал, оставив его на пустом шоссе в моторной гари с дырявым талоном в руках и яростью в груди. Это мне влияние Европы! — рассвирепел Феликс. — Нет того, чтоб по-русски поговорить, порассуждать, глядишь, я бы и уговорил. Так нет же, на тебе: вежливо «доброе утро» и дырку в талон. Европеец! Деляга! И откуда я знал, что он не спит в такую рань? Но где-то я видел эту лопоухую физиономию с немигающими рыжими ресницами. Он попытался вспомнить, но не смог, решил, что вероятность встречи с милиционером вторично равна нулю, и проехал путь под знак. Он купил куличи, еще горячие, облитые сахаром, такие, как хотел, купил и бутылки с молоком и, выйдя с базара, заблудился. Над головой в утренней синеве парили чайки, а он ходил среди дач, среди экзотических мимоз и фиговых деревьев под подозрительными взглядами хозяев. У церкви тополя серебрились подкладкой листвы. Он постоял с запрокинутой головой. Узнав это место, поставил куличи на изгородь, перелез через нее, на прицерковную площадь, и тут же из динамика громоподобный голос потряс его, будто удар тока:

— Гражданин, перелезший через забор, — подойдите к машине!

Выбеленная церковь, сияющая медная дверь и золотая риза над ней слепили отраженным солнцем, и он щурился под сотней любопытных ранних глаз, стоя у стены, как перед взводом карабинеров, и дурашливо улыбался, пока под платаном не увидел ту же «Волгу».

— Нечего улыбаться, приготовьте рубль, — грохотал динамик. И когда он подошел, держа в руках по куличу, из машины раздался полный сарказма голос: — А-а-а? Так это опять вы? И надо же! Вы не только ездить, но и ходить пешком, молодой человек, не умеете.

Инспектор с удовольствием оторвал квитанцию, и тогда Феликса осенило, он узнал его. Он поставил куличи на капот его машины и как можно спокойнее сказал:

— Ходить и ездить, может, и не умею, но зато умею летать и шасси при посадке выпускаю.

Инспектор удивленно взглянул. Ну да, это конечно он, ликовал Феликс. Тогда на нем был шлем, он сидел в кабине самолета и так же недоуменно моргал рыжими ресницами за стеклами очков, а мы оттаскивали самолет, севший на живот с разбитым в щепу пропеллером. Он забыл выпустить шасси.

Потом они сидели в автомобиле, вспоминали ту самую переподготовку, смеялись, ели куличи и запивали молоком из бутылок. Над ними стоял платан, полный прохлады и птичьего щебета, а в талоне Феликса поверх просечки синел штамп «недействительно». И теперь им нужно было сбыть оторванную квитанцию. Инспектор отхлебывал молоко и взором отыскивал «жертву».

— Сейчас мы вон того штрафанем, — указал он куличом на маленького человечка в красной майке и корзиной в руках, который с раскрытым ртом цепенел у витрины. — В майке ходить нельзя — штраф как раз рубль.

— Нет, — запротестовал Феликс, забирая из его рук микрофон, — человека жена за солеными огурцами послала, он глазеет на девочек, а ты бессовестно хочешь забрать последний рубль. Давай лучше вон того мужественного неандертальца, что с желтым портфелем прет под автобус.

— Что ты! — испугался инспектор. — Эдак с тобой и до майора не дослужишь. Это ж генеральный директор курортторга. Вот, бородача б того с букетиком хорошо б! Да не за что. — Он даже причмокнул, сожалеючи. — Говорят, они парики из чужих волос носят. Терпеть не могу бородачей и брезгаю ими.

— Как не за что? А идти по дороге вдоль бордюра можно? — подхватил идею Феликс.

— Ты прав, — обрадовался инспектор, включил тумблер, и, поскольку микрофон был в руках Феликса, он и заговорил:

— Гражданин с букетом роз, — площадь сотрясали громоподобные раскаты, с церковных парапетов взлетели стрижи, бородач присел и обронил завернутые в целлофан розочки.

— Тише! Шепотом говори! — дернул за рукав милицейский друг, но Феликс увидел розочки, жалкие по сравнению с его букетом, и его, переполненного торжеством, понесло:

— Ялта соревнуется с Монте-Карло, — гремел на площади его усиленный динамиком голос. Сотнеглазая толпа жадно пожирала бородача взором. «Для чего я потешаю толпу, какое имею право срамить человека?» — Но мерзость, которая таится на дне каждого, всколыхнулась, прорвала. — Интеллигентному даже на вид человеку следовало бы знать, что люди ходят по тротуарам, а автомобили — по дорогам! — продолжал он.

Капитан корчился от смеха, брызгая белой жеваной массой, а Феликс нес еще какую-то чушь и наконец приказал бородачу подойти к автомобилю и заплатить рубль.

Бородач подошел, и Феликс, к ужасу своему, узнал в нем режиссера. Удивленный, потрясенный и разом онемевший, он тупо глядел на протянутый дрожащий рубль. Он не брал его, а облизывал пересохшие губы. Бородач ждал. Наконец деньги получил милиционер. А на Феликса накатила тошнота, и он, зажав ладонью рот, глядел вслед режиссеру, почему-то вспомнив горбатенького сторожа Колю, который предупредил и спас. Вспомнил и тех, ночных «настоящих мужчин».

— А здорово ты ему дал! — ликовал милиционер. — Из тебя бы получился милицейский.