Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Потом, перебирая руками решетку, мокрый до нитки, он в изнеможении побрел к промоине и тут, в протоке, в колючей проволоке обнаружил свой тюк.

* * *

Из машины, скрытой дубом, Феликс глядел вслед удаляющимся в темноту всаднику и его огромной овчарке. Собака Баскервилей, наверное, была такой же, подумал он. Рука была на тормозе, и он совсем уж собирался отпустить рычаг и скатиться бесшумно вниз на нижнюю дорогу, как на асфальтовой площадке в снопах лунного света, пронизывающего кроны, он увидел маленького и горбатого человека в непомерно больших башмаках и с печальным лицом изюбра, имеющим, казалось, только профиль. Человечек тянулся на носках, тянул и шею вслед ускакавшему начальнику, прислушиваясь и соображая, и вовсе не собираясь участвовать в погоне. Затем он прислонил к дереву ружье, задумчиво улыбаясь, оглядел лужайку и деревья, и луну, и, видимо, оставшись довольным, подкрутил транзистор, висевший на груди, и в ночную тишь поплыла румба. Время бежать, подумал Феликс, но что-то удерживало, и, преодолевая стыд, он подглядывал из темноты, как сторож снимает пиджак и накидывает его на плечи малиновой подкладкой наружу, преображаясь в маленького сказочного тореадора.

Феликс, забыв о своем бедственном положении и обо всем на свете, не в силах был отвести взор, а горбатенький сторож с грациозностью гранда повел в поклоне несуществующей шляпой, приглашая к танцу призрачную даму. А где-то на другом конце света невидимые музыканты старались вовсю, чтобы волшебные звуки гитары, кастаньет и бубна пересекли моря и континенты и ритмом буйной румбы вылились на лунный асфальт под голубую ель, под ноги горбатенькому танцору, и чтобы он в ночи, втайне от людей, танцевал с призрачной дамой гордо, торжественно и удивительно красиво.

«Бе-ги, эта румба по-гу-бит те-бя», — будто вдалеке ворочалась мысль, но рука Феликса оцепенела на рычаге. Он курил, уже не таясь и веря, что дама горбатенького танцора ошеломляюще красива и он увидит ее. И, наконец, из волокон дыма проявилась зеленая широкополая шляпа и лицо женщины в ее тени. Феликс чуть не вскрикнул, узнав в ней утопленницу Аду Юрьевну. Но румба кончилась, видение исчезло, сторож остался один. Феликс еще долго сидел растроганный и думал, что жизнь этого человека проходит в других измерениях, другие страхи и радости волнуют его и выливаются в великолепное торжество танца втайне от людей, охраняемое ночью. Он страстно пожелал увидеть лицо маленького танцора, заглянуть в глаза, пожать руку. Ну а если он начнет стрелять? Если суждено пойматься, то пусть поймает он! — решил Феликс, отпустил тормоз, и машина, прохрустев по желудям, подкатила к маленькому танцору.

Тот обернулся, оцепенел, глядя поверх головы Феликса бельмовым глазом. Боже, да он еще и слеп! — испугался Феликс, но из теневой стороны лица, откуда Феликс и вовсе не ожидал, расположенный асимметрично на щеке, глядел немигающий и полный укора зрячий глаз. Они молча рассматривали друг друга. Затем сторож облизал тонкие ироничные губы, нащупал на груди рядом с транзистором свисток. «Где я видел эти губы, где? — судорожно вспоминал Феликс и вспомнил: — Боже, да это ж Ванюшка», — и, желая убедиться, шепотом спросил:

— Как вас зовут?

— К-коля, — тоже шепотом и заикаясь ответил сторож, неуверенно вращая в руках свисток.

— Коля, извините, танцевали вы уж очень великолепно. Ничего подобного я не видел… — взволнованно сказал Феликс, сглотнув слезу.

Сторож опустил тяжелую, как у изюбра, голову на грудь и спросил:

— А вы, вы семена лавра украли? Вы вор?

— Поймите, — снова страстно заговорил Феликс, — у нее день рожденья, и я не мог не наломать роз. Я люблю ее. Но если желаете, то лучше вы, вы… отведете меня в участок.

Сторож поднял голову, зрячий глаз его сиял.

— Х-хорошие розы?

— Вот они, в тючке, — засуетился Феликс. — Хотите, развяжу?

— Нет! Нет! — испугался он. — Бегите! Вы подняли переполох.

Феликс глянул на ружье, прислоненное к дереву.

— Н-никогда! — воскликнул сторож. — Никогда не выстрелю в человека. Удирайте… только не вниз… там экскаватор дорогу перекопал… Она перекрыта — трубы кладут. Там вас ждут.

От услышанного Феликс ослабел, и на него нашел словесный стих. Он заговорил о похороненной под жасмином собаке, маленькой, черной и пучеглазой, об Аде Юрьевне Мурашевой, о том, что он влюбился; он говорил и о зеленой луже в том далеком городе, который качает нефть, о Фатеиче и Белоголовом, и о том, что ему пришлось стрелять. Он говорил о старичке в веригах и о том, что травил его собакой. Бессвязные слова так и лились из него, и он говорил, говорил — о разбитой бутылке и встряхивал непомерно большую, но слабую руку сторожа, и удивительно было то, что маленький сторож улавливал эти слова, понимал и восторженно кивал, соглашаясь и одобряя. Феликс хотел уж было рассказать о Ванятке, но сторож неожиданно отскочил и закричал:

— Убегайте, они поймают вас, они будут бить ногами, а я не хочу! Не желаю!!!

Феликс разом отрезвел. Он запустил мотор, попросил сторожа свистеть в свисток и стал разворачивать машину. Когда сдавал назад, раздался треск, звон битых стекол, и красный свет стоп-фонарей высветил ларек. Мотор заглох, а сторож свистел исправно, и в перерывах между трелями чувственный баритон из его транзистора выводил: «Шварце ауген! Шварце ауген!» Проклятый тормоз, чертыхнулся Феликс, совсем забыл, что полил его кофе. И откуда этот ларек взялся? Феликс попытался завести мотор, но стартер, изнемогая, вывел последнее «ггг-ы-у-у» и умолк.

— Что же вы? Что? — подбежал сторож. — Уезжайте, — и он принялся судорожно толкать, но лишь раскачивал машину.

— Сейчас, сейчас, — успокаивал его Феликс, — нужно подождать. Он опять включил зажигание, и мотор заработал. Сторож залихватски взмахнул рукой:

— Пошел, ч-ч-черт! — и, громыхая пудовыми ботинками, побежал рядом.

Непрогретый мотор кашлял, дергал. Феликса кидало то на руль, то на спинку, но он вывел машину на площадь и в свете неона увидел мотоцикл и «настоящих мужчин». Это никак не взволновало его после встречи с горбатеньким сторожем, он был спокоен и знал, что уйдет. Один преградил дорогу, мужественно подняв жезл и пальчиком указывая вниз, себе под ноги. «О. А. И.» прочитал Феликс на белом шлеме и поехал на него. Тот присел и с перекошенным лицом выпрыгнул из-под капота. Не выдержал! Так и должно! — отметил Феликс, и не было ни страха, ни азарта, хоть они завели мотор и повскакивали на мотоцикл.

Мотор прогрелся, тюк вместе с вещами елозил по сиденью. Им удалось нагнать его, они кричали, огненная глазница со снопом света тряслась в зеркальце, но номера были замазаны грязью, и Феликс спокоен. Они пытались обойти то слева, то справа, Феликс поворачивал, не давая дороги, и слышал всплески мата. Что-то грохнуло по крыше. Наверное, они бросили бутылку, подумал Феликс, этак они разобьют и стекло, и при очередной попытке обогнать его он тоже повернул руль вправо и притормозил. Грохот, вопли и мат остались позади, там, где неподвижный луч света из желтого пятна на асфальте упирался в кроны.

Так-то, настоящие мужчины, подумал Феликс, езжайте домой, выспитесь, а завтра расскажите своим подружкам, какие вы молодцы и «как давали», и они будут таращить влюбленные глаза, потом вы будете есть борщ и, лежа на кушетке и шевеля пальцами в носках, читать газетку — она для вас написана. Потом с газеткой на лице всхрапнете. Потом отполовините газетку и сходите в сортир, но чинить мотоцикл все-таки придется. А вот пса жалко. И какого черта было ему прыгать? Сказал же Талейран, великий человек: «Старайтесь, но в меру».

Когда Феликс, описав петлю, поднимался над ними, мотоцикл стоял уж на колесах, и в его свете один задрал рубашку, а двое рассматривали его спину. Потом они выпрямились, что-то кричали и, глядя вверх, грозили кулаками.

* * *

Остаток ночи Феликс провел неподалеку от шоссе над Ялтинским каньоном. А на рассвете его разбудил визг тормозов. Он сел и в зелени тамариска увидел мелькавшую машину, и на ее желтом баке успел прочесть надпись «Молоко». Ему очень захотелось молока, и он с сожалением послушал визг шин, утихающий на нижних поворотах, затем распахнул дверцу и босиком ступил в росистое утро.

Солнце, еще не видимое над морем, своими лучами робко коснулось в вышине горы Ай-Петри. Феликс, глядя на позолоченные отроги, попытался вспомнить легенду об окаменелых братьях-монахах, но так и не вспомнил. Под горой в фиолетовом ущелье тонули в яблоневом белоцвете красноверхие домики и окуривали синими дымами каменных братьев.

Снизу вместе с запахом хвои долетел густой и сладкий аромат печеного теста. Ба, да завтра Пасха, христиане куличи пекут! Феликс подошел к ущелью и сел, свесив ноги. Ему вспомнилось детство. Вспомнились бабушка, церковь и священник в золотом, как ему тогда казалось, одеянии. Священник бормотал, шевеля козлиной бородкой, и осенял Феликса крестом.