Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

А помянули его уж в сумерках. Возница немецким штыком вспорол тушенку, и мы на телеге средь крючьев и держаков пили чистый спирт, заедая снегом, мерзлым хлебом и жирной чикагской тушенкой. Кривой как-то сразу охмелел и развоевался, потянул с телеги карабин. Возница уговаривал его, материл, потом махнул рукой. И кривой, с оборванным хлястиком, стоя над оврагом, ухал в ночь трассирующими. Пули, касаясь льда, уходили в темень то красными, то сизыми спицами. Опустошив бутылку, мы забрались в телегу и с гиком, свистом, с матерной бранью пустили лошадей в галоп. Лед ухал, трещал, эхо неслось по всей реке. Я все оглядывался назад — бледный месяц повис над ракитами. А в телеге при его мертвенном свете подпрыгивал и вызванивал похоронный инструмент.

* * *

Генерал сердито посмотрел на меня и коротко спросил:

— Долетишь?

— Долечу, — ответил я, — только бы в кабину сесть. — И испугался, что запретит, и забормотал, что на истребителе хорошо, что на нем «стоит надеть маску, нажать кислород» и вздохнуть и — просветлен… А тут нужно обязательно, чтоб мотор заработал, нужно снять шлем и высунуть голову в струю, и тоже — просветлен…

Генерал кивнул танкисту. Танкист крутанул винт, и мотор зарокотал.

Солдаты с бидоном керосина пошли в ночь. На том конце площади вспыхнул костер и выдвинул из темноты малиновую колокольню, фасад и лик Божий с поднятым перстом.

Я должен был что-то сделать. А что? Ах да, Фатеич! Я выбрался из кабины и нашел его в душном подвале при свете каганца с шинелью на коленях и иглой в руке. Он поднял свою тяжелую голову и виновато улыбнулся.

— Фатеич, — сказал я, и пламя над гильзой качнулось, — Фатеич, в жизни своей я не спал ни с одной женщиной.

Я не знал, что заставило меня сказать эту несуразицу, эту чушь, но я попал. Он побелел и заулыбался еще шире, еще виноватее, наколол палец, пососал кровь и ответил:

— Красивый ты, Фелько, и грех на душу берешь — женщин портишь да обманываешь старика. А вот на мне бабьего греха нет.

— Не было у меня женщин, не было, — хрипел я, — матерью клянусь, не было.

Он снял очки, и глаза стали добрыми и жалкими в трясинках глазниц и, не в силах удержать лошадиных размеров голову, обронил ее на грудь, моргая и всхлебывая воздух. Я понял, что принес ему величайшие муки, и торжествовал.

— Ты шутишь, Фелько, — наконец, заговорил он чужим плачущим голосом. — Ударь меня, плюнь в лицо, но скажи, что пошутил.

— Я б ударил и плюнул, если б это было не так.

— Так я и знал, — тихо сказал он, — и у меня была одна, за всю жизнь, не долго, но одна, но ты никогда не узнаешь, кто, — и его горбатая тень, полежав на краснокирпичной стене, распрямилась. Он сказал твердо: — Ты был в плену и скрыл это. Власовец спас тебя, я знаю, но он оружие против Советской власти в руки взял, и иначе было нельзя. А ты ответишь за обман! Ответишь! Слышишь?

Я плюнул ему в лицо, он стоял, опустив голову и не вытираясь. Я вышел из подвала, сел в кабину и дал газ, одновременно нажимая на педали, раскачивая самолет, чтоб лыжи от снега отлипли. Самолет тронулся и понесся на костер. Я видел, как разбегаются солдаты. А когда машина повисла в развороте, а солдаты там, внизу теперь уже закидывали снегом огонь, в его свете я опять увидел прокопченный Божий лик на фронтоне. Я сказал ему много нехороших слов и прибавил: «Бога нет, ну, а если ты есть, то сделай, чтобы я не долетел, чтобы рухнул в снега, чтобы валялся обледенелый в дюралевых обломках».

Я долетел.

* * *

Феликс лежал в машине, курил — и уж не думал о рыжей женщине, ибо война снова стала самым главным событием в его жизни. Он хотел еще почитать о Фатеиче, об их встрече после освобождения из лагерей, почитать о мести, когда он с ножом в кармане пересек страну. Но глаза то ли от усталости, то ли от дыма, матово налитого в кабине, слезились и болели. Он решил вовсе кончить выпивать, дописать роман, но подсознательно чувствовал, что роман не нужен никому, и никогда ему не дописать его, как не спасти Ванятку, как не найти могилу мамы. Он провалил дело с Фатеичем после войны, как, впрочем, и все то, за что брался в своей жизни со всей душой и полной отдачей сил. Все приводило к неминуемому, казалось, запрограммированному в нем самом краху. Он жалел себя, но знал, что несет в себе проклятье. «За что? — спрашивал он. — За что я вижу в жизни только несчастья?» Глядя на калек, он убеждал себя, что им и вовсе плохо. А вот его руки и ноги целы, и он видит светлый мир над головой. Но инвалиды смеялись, находили место в жизни и были счастливы, а он страдал.

Он лежал и размышлял о том, что главное осталось позади. Война оживала лишь на этих пожелтевших листках. А теперь остаются лишь видения и ожидание чуда, которого не дождаться никогда.

Феликс выкинул окурок, поднял стекло и, укладываясь, опять подумал о рыжей женщине, подумал, что это последняя его безнадежная любовь, больше не будет, да и не нужно. Он выключил плафон и тут же с открытыми глазами впал в странный полусон.

Он видел снежные горы, отроги и ущелья, полные лунных теней, и в то же время понимал, что лежит на спине и белеет простыня на поднятых коленях. Но сон все плотнее обволакивал, и он увидел стадо овец на плато и пастуха. Где он видел пастуха? Где он видел его чуть косящие голубые глаза? Где? И почему пастух в немецкой зеленой форме?

Не стало ни гор, ни стада, лишь пастух надвигается и шепчет: «Не узнаешь? Много лет назад я тоже был живым, потом тот тихий город, и церквушка, и Фатеич… Вспомнил? Мы с тобой два василька под голубым русским небом…» — «Ванятка!» — вскричал Феликс, но не мог шевельнуться. Пастух молча расстегнул мундир, отвернул полы, и Феликс увидел огромную красную гвоздику на его впалой груди. Пастух так и оцепенел с алой гвоздикой и разведенными полами в руках, а Феликс, стараясь не глядеть, мучительно отворачивал лицо, но шея была чужой, и язык был чужой и издавал лишь мычание, не подчиняясь ему. «Ванятка, — наконец, взмолился Феликс, — не молчи, крикни хоть что-нибудь». — «Что крик по сравнению с моим молчанием?» — тихо сказал пастух и умолк, а Феликс напрягся более, боясь пропустить хоть слово, боясь, что он замолчит, как ему казалось, теперь уж навсегда, но пастух продолжал: — «Я расстрелян, меня нет, а ты жив и отказался от той, которую так долго ждал. Так чего лежишь? Она ждет…»

И тогда раздался грохот. Феликс вскочил весь в поту. Темнота, лишь рубаха белела на руле. Он повглядывался в окна. Кипарисы черными вершинами мели в звездном небе. Никого. Ветер, шишка упала на крышу, но в другом окне что-то белело и исчезало, и появлялось вновь. Он отворил дверцу и по мягкой колкой хвое, словно слепец с вытянутой рукой, проследовал в темноту. Это был его распластанный лобан, он прокручивался на низке и фосфоресцировал. Эта рыба убита для нее, подумал Феликс. Стоя перед мертвой рыбой, он видел только Натали и уже не мог думать ни о чем другом.

Завтра она принесет свитер, мы встретимся, и я вымолю прощение. Эта мысль окрылила его, но ликовал он недолго. Вернувшись к машине, он закурил, и при свете спички увидел что-то темнеющее на капоте. Он так и замер босиком на холодной хвое, испугавшись догадки; спичка обожгла пальцы, потухла. Он протянул руку, нащупал свой свитер. Вот и все, подумал Феликс, она приходила, а я проспал. Все! Сегодня ее день рождения, а что я подарил? Что? Злобу, хамство? Он вспомнил, как прильнул к ней и как холодно она отвергла. Конечно, конечно, страдал и казнился он, она выкинула в море кольцо, а в темноте поворачивался и белел убитый лобан.

Решение пришло неожиданно: он надумал подарить ей громадный букет роз. Он не знал, где и как их достать, но был уверен, что достанет, и мучительно соображал — где? Ну, конечно, вспомнил он, в «Никитовке», в государственных парниках разводят розы для встреч политиков и коронованных особ. Я достану их! Достану! Пусть она спит, пусть под полом мирно скребется мышь, а я буду ползать в бурьянах, и сторожа будут травить меня собаками. А если поймают? Кто из «нормальных» поверит, что седой увалень полез воровать цветочки? Кто поверит, что влюбился? Сами «нормальные» и в молодости розочек не воровали. Какой смысл? Из-за десятка цветов получить заряд дроби в зад? Ну, скажем, из-за туши мяса или мешка картошки — это понятно, это можно пострадать. Но я добуду розы, и более того, за деньги, приготовленные на мотор, куплю кольцо. Кольцо — золотое и обязательно с брильянтом — ее месяц Овен. Эта мысль взбудоражила, сделала счастливым, и он заторопился.

В кабине над смятой постелью мутно зардел плафон. Феликс поспешно надел джинсы, кеды, свитер и куртку, затем выбил камни из-под колес и завел мотор. Мотор кашлял, но он не дал ему прогреться, тронул, и фары светом проломили ночь.