Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010 - Дмитрий Дмитрий

Пришли домой, Ольга кальку раскатала, стала делать выкройку. До ночи сидела — ничего не получается. Справочник по геометрии для 8-го класса достала, усеченную пирамиду стала изучать. Чертила, вырезала, примеряла, сшила опытный образец из своей старой юбки. Я чуть со смеху не упал.

— Что ты, — говорит, — смеешься! Помог бы лучше! Надень на себя, я посмотрю.

Пришлось надеть.

— Ты мне голову своими булавками не повреди. Мне этой головой еще роман до утра писать.

— Не бойся… Отойди подальше… Фу, гадость какая. Ладно, снимай, сейчас переделаю.

Я на кухне на машинке стучу, она в комнате строчит азартно. В четыре утра — новая примерка. Ничего не получается. И формула не помогает…

На следующий день вместе взялись за геометрию. Сложное дело — выкройки. Теоретически понятно, а практически горшки или сковородки получаются. Не удается раскроить перевернутую усеченную пирамиду с донышком и околышем. Легли спать. Вдруг Ольга вскакивает, шуршит бумагами, зовет: «Придумала! Вставай, поможешь!» Смотрю: она два листа ватмана склеила и пирамиду из них свернула.

— Поднимай вверх руку, держи пирамиду над головой и крутись медленно. А я со стула карандашом прямую линию по ней поведу.

Гениально! Вроде как деталь в токарном станке крутится, а по ней резцом-карандашом риску ведут. Я кручусь, она стоит на стуле и, прижав карандаш к носу, ведет линию. Провела по пирамиде две параллельные линии, развернула ватман и руки потирает: «Так, теперь мы это вырежем!» Я понял, что спать не придется, и надел брюки.

К утру два лекала из картона мы сделали. И два опытных берета Ольга сшила. Инженер!

И пошло-поехало! Береты покупают хорошо. Я уволился из гаража. Помогаю Ольге — крою по лекалам (сделал из пластика, купил огромные портновские ножницы), вырезаю заготовки: тулью, донышко, околыш, кожаный ободок — и жду гонорары, которые обещают безбедную жизнь на ближайший год. Подбадриваю себя мыслью, что Михаил Зощенко тоже работал в тяжелые времена в сапожной артели надомником, вырезал стельки. На ночь перебираюсь на кухню — пишу роман.

Прощай, гараж! Пустились мы в открытое плавание…

10 марта 1988 г. Дома.

Евгений Кутузов лежит в больнице им. Бехтерева, в алкогольном отделении. Навестил его. Ходит и говорит, как робот — заторможен таблетками. Гнетущее впечатление произвел на меня руководитель нашей мастерской.

За ужином поведал об увиденном Ольге. «Вот, дорогой мой, ты так же можешь кончить с этими литературными кругами. Задумайся!» Я сказал, что уже всё давно обдумал. Выбор сделан: буду писать, как Папа Карло, а пить только при крайней необходимости. А может, и вообще брошу. Или два раза в год — на Новый год и летом. Напомнил, как я однажды не пил целых полгода. И хорошо себя чувствовал — голова не болела.

Андрей Столяров сказал мне доверительно, что меня записали в антисемиты — якобы я вел какие-то разговоры в Союзе писателей среди друзей.

— А кто такие антисемиты? — не сразу сообразил я. У нас в гараже таких слов не произносили.

А. С. объяснил.

Какая чушь…

Купили палас в большую комнату. Максим ползает по нему и катает машинки. Я лег рядом, раскинул руки и сказал: «Сбылась мечта идиота!»

Второй день пытаюсь сидеть за машинкой, но ничего не получается — голова забита другим: купить сукно, раскроить, съездить за кожей на фабрику им. Бебеля, приготовить обед.

Пишу мало, что подтверждает выводы ученых: бытие определяет сознание.

18 марта 1988 г. Дома.

Ленинградский писатель Алексей Леонов убил в белорусском доме творчества кагэбэшника. Рассказывают, что накануне они выпивали в компании и кагэбэшник говорил, что он давил и давить будет всю эту интеллигентскую мразь, хвастался, что, дескать, кого-то даже расстреливал, а на следующее утро Леонов подошел к нему и спросил: «Тебя сейчас убить или потом?» Тот отмахнулся: «Иди ты!..» Леонов ударил его скальпелем в шею.

Так рассказывают в Союзе писателей. Не верю: слишком все трагически-романтично. Вполне допускаю, что и убитый не кагэбэшник. На то и писатели, чтобы всё преподнести в соответствующем виде.

Писателя Леонова жалко. Готовят общественных защитников на процесс, обещают устроить его библиотекарем в лагере. Жалко и убитого. Кабы не пьянка, сидели бы утром в кафе и вели мирные беседы. Теперь один за решеткой, другой в гробу.

2 апреля 1988 г. Ленинград.

Ездил в Зеленогорск. Тает снег. Солнце. Тихо. Доломал смятые снегом теплицы — не снял полиэтилен. В прошлом году сказал Ольге: «Когда отдадим долги, я сломаю теплицы, заровняю грядки и сделаю огромный газон. Оставим одну грядку под зелень, чтоб на рынок не ходить». Долги отдали. Теплицы сломал. Пишу роман.

Утром побежал к заливу вдоль новой набережной реки Смоленки. Солнце светило сквозь легкую дымку, и гранит розовел. По льду ходили утки. Бухались в воду. Прозрачная зелено-голубая кромка льда, подточенная течением.

Видел сегодня в метро на эскалаторе мальчика лет шести — без ноги. Он сидел в коляске, которую держал дедушка — старенький и невзрачно одетый. Лицо у мальчика грустное.

Я спускался по ступеням, заметил их и остановился немного ниже. Я не хотел верить, что он без ноги, надеялся, что обознался, но, обернувшись у самого спуска, убедился, что не ошибся. И так жалко его стало, так муторно сделалось на душе, что я не пошел, а поплелся по платформе. Остановился, сделал вид, что смотрю на часы в зале, обернулся, и еще раз глянул на мальчика — издалека. И разглядел маленький костыль, который не заметил раньше.

Господи, как мы все привыкли к благополучной жизни, как нас приучили к этому телевидение и печать! У меня мелькнула мысль — подойти к ним и дать 25 рублей дедушке или мальчику и уйти. У меня в бумажнике лежали эти деньги. А вдруг обидятся, не так поймут? Не принято у нас такое. И не пошел, и не дал. И ехал в вагоне подавленный, читал про репрессированного Тухачевского, но читалось плохо — всё стоял перед глазами этот мальчик с грустным лицом. И думал о Максиме и Маришке и, придя домой, обнял сына и долго не отпускал от себя.

— Ты чего такой? — спросила Ольга.

Я рассказал.

— Наверное, под машину где-нибудь попал, — насупленно сказал Максим, глядя в телевизор.

27 июня 1988 г. Пос. Лазаревское Сочинского района.

Купаемся, загораем, бродим по чистому курортному городку. Ольга читает детям «Тома Сойера». По утрам бегаю: по шоссейной дороге до заброшенного фруктового сада. Километр вверх и столько же обратно. Сегодня забежал в самшитовое ущелье. Постоял, переводя дыхание. Зеленый сумрак. Сухие панцири улиток. Родничок журчит. Вспомнился роман «Самшитовый лес» Михаила Анчарова — хорошо написан.

Утром слушал на пляже по приемнику доклад Горбачёва на открытии ХIХ Партконференции. Вокруг моего приемника собрались люди. Слушали молча, хмуро, без комментариев.

На слух доклад показался бледноватым. Ждал большего.

14 июля 1988 г. Лазаревское.

Звонил соседям в Ленинград — жду извещения на бандероль с сигнальным экземпляром книги из Москвы. Ящик пуст. И так долго тянется ожидание первой книги, что сил нет…

Ездили на озеро Рица. Обыкновенная лужа, только с чистой водой. Бездарные сырые шашлыки на ходу, мороженое, кофе, ларьки с сувенирами. Единственное впечатление — горные дороги. Смотришь вниз — и замирает сердце.

Днями раньше ездили на корабле в Сочи. Никогда не был в Сочи, но таким его и представлял. Шиканули на террасе ресторана — ели вяленое грузинское мясо, купаты и пили много соков. Мясо вкусное. Но не разжевать. Сок вкусный. Но теплый. Купаты ароматные и сочные. Но сыроватые. Вид на море красивый. Но дорогой. Сочи…

16 июля 1988 г. Лазаревское.

Сегодня за ужином я, подмигнув Ольге, сказал, что завтра Всесоюзный день порки детей. Маришка с Максимом с осторожными улыбками стали расспрашивать об этом дне.

— Что, только тех, кто не слушается, порют?

Я сказал, что порют всех детей от 7 до 14 лет, такова традиция. И спросил Ольгу, как мы с ней распределим детей. Кто кого возьмется пороть?

Оба тут же высказали пожелание, чтобы их порола мама. Ольга сказала, что двоих ей не осилить.

— Ну ладно, — сказал я, прихлебывая чай. — Тогда я порю Максима, а ты Маришку. Во сколько? С самого утра?

Ребята приуныли и лишь изредка посмеивались. Вскоре Максим ушел в комнату, сел на свою кровать и заплакал. Я подсел к нему и признался, что пошутил. Сам был не рад, что наплел такого. Максим не сразу признался, что плачет из-за завтрашней «традиции».

Маришка, чтобы подбодрить брата, стала рассуждать, как сильно бьют некоторых детей, и сказала, что во время войны всех детей били.

— Как это? — не понял я.

— Ну детей… рабочих…

— Да, тебе хорошо, — продолжал всхлипывать Максим, — тебя уже пороли. Он посмотрел на сестру заплаканными глазами и шмыгнул носом.