Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010 - Дмитрий Дмитрий

— Ну детей… рабочих…

— Да, тебе хорошо, — продолжал всхлипывать Максим, — тебя уже пороли. Он посмотрел на сестру заплаканными глазами и шмыгнул носом.

Я ощутил себя дураком бессердечным. Еще раз успокоил, сказав, что пошутил. Они повеселели, и я сыграл с ними в карты — в «Акулину».

22 июля 1988 г.

Прочитал «Чевенгур» А. Платонова. Скорее забавно, чем интересно. На любителя.

Прочитал начало романа В. Орлова «Аптекарь», воспоминания Я. Раппопорта о «деле врачей», «Истоки» Игоря Селюнина в «Новом мире». Купил в киоске на пляже старую роман-газету Ю. Казакова.

Казаков мне мил, как и прежде. Орлов уже не вызывает того восторга — его «Альтиста Данилова» цитировали, пересказывали, восхищались…

Завтра едем домой — хозяйка достала нам билеты в купейный вагон. Запасаем лимонад.

Максим с Маришкой подружились крепко — друг без друга есть не сядут, в одиночку играть не станут. Слава Богу!

13 августа 1988 г. Зеленогорск.

Сегодня принял Христианство в Церкви св. Димитрия, что в Коломягах, неподалеку от станции Удельная.

Всех моих братьев и сестер крестили в младенчестве, а меня вроде бы нет. И вот я по своей охотке пошел — уверовал. Окрестил меня отец Станислав, доктор богословских наук, его фамилия в миру Шеломский, из дворян аж с XV века. Накануне крещения мы беседовали с ним в пустой церкви. «Как может из неживого возникнуть живое? — рассуждал священник. — Никак не может. Хоть миллионы раз экспериментируй — искры, давление, молния, пар… Из минеральной таблицы Менделеева сам по себе человек никогда не сотворится. Творец нужен…» Я кивал, соглашаясь. Но дело даже не в доводах. Вера давно шевелилась во мне, как и в герое моего романа Игоре Фирсове. И вот решился.

При крещении все прежние грехи прощаются, но, к сожалению, не забываются.

15 сентября 1988 г. Ленинград, час ночи. Дома.

Дочитал «Палисандрию» Саши Соколова, съел бутерброд с баклажанной икрой на горчичной булке. На душе хреново, маятность и скука. Думал о людях, с кем бы мне хотелось пообщаться, перебрал всех знакомых — не нашел. Знакомых много — друга нет.

Писать надо! Писать. А роман застыл на 96 странице, и его герой Игорь Фирсов сидит на табуретке в только что выстроенной им теплице, смотрит, как теряет прозрачность пленка от внезапно повалившего в апреле снега и ждет меня. Я сегодня утром вместе с ним натягивал пленку на ветру и пообещал вечером вернуться — у нас еще бездна сюжетных дел впереди, но не вернулся, закрутился в пустяковинах, и сейчас сил нет. Прости, Игорь.

Съел еще один бутерброд того же качества, но потолще. Закурил после бутерброда и все думаю о Саше Соколове, о том, что мне никогда так не написать, но хочется — язык изумительный, дивный язык. И продолжать свою повесть в прежнем унылом стиле уже не смогу.

И мысли о том, что не умею ценить время: не хожу на службу уже шесть месяцев, а написал всего 96 страниц. Позор!.. Это по половинке страницы в день, если на круг, как выражаются хлеборобы.

И дневник ленюсь вести.

И языка нет, стиля нет — не роман пишу, а борюсь с косноязычием, излагая события. Срам!

Суета целыми днями. Суета. Всё ждешь, что освободишься от текучки, сядешь в озарении — и пойдет, потечет, поскачет, зазвенит строка гениальности небывалой. Но текучка и есть текучка, до могилы она не кончается. И на кого роптать? Только на себя.

Ах, язви меня в душу, тупица я и бездарь. Бездарь и тупица. Уже 39 лет скоро, а в столе только первая тощая книжица лежит, сигнальный экземпляр. И когда тираж выйдет, неизвестно. И договор на книгу в «Советском писателе» обещают теперь только в следующем году.

Плохо. А еще хуже, что не горю, а копчу, тлею. И душа от этого мучается.

Ах, Саша Соколов, какой ты стервец и фокусник! Какую «Палисандрию» ты отгрохал! Какое богатство языка и стилистики. И какой урок всем пишущим русскими словами! Да после этой книги и перо в руки брать стыдно: что ты можешь нацарапать своим канцеляритом в 800 имеющихся за душой слов?

Но и злость в себе наблюдаю от этой книги — но боюсь злость временную, обманную, слабо уязвленного самолюбия.

Вне дома писать не могу — проверено. А дома — текучка. Не знаю, что делать.

17 октября 1988 г. Дома.

Ездили с Ольгой на один день в Москву. Забрали у Коли Александрова мои книги. Спасибо, он выкупил их в издательстве со скидкой. Первая моя книжка, тираж 75 тыс. экз. Ольга, похоже, тихо гордится мною. Симпатичные рисунки на обложке, есть моя фотография… А я не чувствую особых перемен в своем статусе.

Суббота, солнце. Бродили по Арбату. Удивительной мягкости камень — тверд, но не стучит под каблуками, и ноге мягко и приятно наступать на него. Мы с Колей купили по вишневой трубке в армянском магазине сувениров. Коля бросил свои ментовско-журналистские дела и работает в Советском фонде культуры. Провез нас на своей машине по Москве. К вечеру с женами поужинали в милом кафе на улице Кирова — подвальчик с расписными сводами — обмыли книжку. Вечером, уже вдвоем с Ольгой, гуляли по Красной площади и центру.

Мы с Колей обменялись книгами, написав друг другу теплые слова.

Вит. Бабенко сказал, что я приглашен на семинар в Дубулты. Он собирает всех ветеранов — просто так, на съезд единомышленников.

18 октября 1988 г. Дома.

Отвез Конецкому книгу, бросил в почтовый ящик вместе с письмом. Его самого не вызвонил.

Уважаемый Виктор Викторович!

Книжица, которую я осмеливаюсь Вам послать, написана, если так можно выразиться, под Вашим влиянием. Точнее: в августе 1983 года (26-го), Вы прочли мою первую повесть «Феномен Крикушина» и отозвались о ней похвально, но на прощание посоветовали написать что-нибудь сугубо личное. «Пиши себя! Напиши, например, о последних днях матери, об отце! И вкалывай, и вкалывай, и вкалывай!.. Разбивай в кровь морду о редакционные пороги! Только тогда ты станешь настоящим писателем!»

И вот — правда, не сразу, а два года спустя после того разговора — я написал повесть «Мы строим дом». Еще три года — и она вышла. Это моя первая книжица. Ее слегка подпортили осторожные редакторы в «Молодой гвардии» и сократили 2 п. л., но смею надеяться: если Вы выберете время ее прочесть, она не покажется Вам скверной.

Спасибо Вам, Виктор Викторович, за толчок, который Вы мне дали, и советы. Спасибо и за Вашу кристальной честности прозу, которую я узнал в 1973 году, и с тех пор мысленно держу перед собой как образец русской Литературы. Мое послевоенное поколение выросло вместе с ней, и в безвременье она была нам, как глоток чистой воды, не давала разувериться в людях. Спасибо.

Всех Вам благ, Виктор Викторович!

И главное — здоровья!

А литературных сил, судя по Вашим публикациям, Вам не занимать.

Искренне Ваш Дмитрий Каралис

18 октября 1988 г.

18 ноября 1988 г., 4 утра, дома.

Дочитал «Дар» В. Набокова. Гениально!

Вчера привез из «Советского писателя» договор на свою книгу. Заключили, наконец-то. Завтра выплата гонорара за «Феномен Крикушина», который вышел в сборнике «Молодой Ленинград».

И настроение неплохое, предвкушающее.

Роман напечатан до 166 стр. Двигается помаленьку. Но многим недоволен.

При открытии сезона в ЦДЛ на сцену вышел голый студент Литинститута с дипломатом в руке, на котором была надпись «Я — поэт такой-то», и успел выкрикнуть несколько сексуальных четверостиший. Потом повернулся к залу задницей, на которой губной помадой была сделана надпись «Член Союза Писателей» и покрутил ею. Рассказывают, что М. Горбачёв звонил ректору утром и возмущался: что это, дескать, у вас студенты вытворяют?

— Бывший, бывший студент, — уточнил ректор. — Мы его уже исключили.

Молва утверждает, что в первом ряду сидела Раиса Максимовна Горбачёва.

Такие вот дела. Свобода, ядрена мать!

27 ноября 1988 г. Дома, Ленинград.

Были с Ольгой в Дубултах в Доме творчества. Ездили на семинар писателей-фантастов. Я возил «Записки шута». Покритиковали.

Встретился с Мишей Веллером, Виталиком Бабенко, Колей Александровым, Мишей Успенским, Андреем Лазарчуком, Сережей Ивановым и прочими хорошими ребятами. Скучно не было. Сфотографировал манифестацию «Народного фронта Латвии» — колонна с транспарантами и национальными флагами шла вдоль дюн по берегу моря. Тихо шли, словно психическую атаку проводили.

…В Дубултах я совершенно случайно узнал, что Karalis — по-латышски король. Там шел фильм «Кинг-Конг», и на рекламных щитах, написанных по-латышски, он был назван «Karalis-Kong». Английское king — «король» перевели на латышский. Я даже сфотографировался на фоне своей фамилии. Моя голова в зимней шапке заслоняла довесок «kong» вместе с дефисом, и получалось, что гигантская обезьяна на задних лапах носит мою фамилию. По вечерам мы гуляли с Ольгой тихими заснеженными улочками, и я подмигивал обезьяне, как своей родственнице: «Ну, что, подруга!».