Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010 - Дмитрий Дмитрий

Полетели, поскакали денечки. «Шут» лежит, машинку даже не распаковывал.

19 апреля 1987 г. Зеленогорск, гараж.

Пасха. Холодный северный ветер, ночью до –5. Вчера приехала Ольга. Я на дежурстве — она на даче, следит за печкой в теплице. Что из этого выйдет, покажет утро. Вчера у нее погасли обе печки, мы немного повздорили, но потом помирились. Что взять с городской женщины, дочки доцентов?

Вчера в гараже гремел Ленинский коммунистический субботник. Болтались пьяные: играли в карты, сидели в машинах, разошлись поздно. Я попросил сторожа раздвинуть ворота во всю ширь, чтобы шофера не промахивались.

Весь год мусорим, а в конце апреля включаем музыку и бросаемся прибирать. Победные реляции по радио.

23 апреля 1987 г. Зеленогорск.

Ужинаю: в левой руке ложка, в правой авторучка. Цейтнот.

Желтым угольным дымом спалили семь ящиков помидорной рассады. Дым почему-то пошел не в трубу, а выскочил огромным облаком в теплицу. Зелень на близких ящиках мгновенно свернулась и почернела. Ольга открыла дверь на улицу, стала размахивать фанерой. Расстроилась больше моего, чуть не плакала.

У забора шуршит сухими листьями старый знакомый — ежик.

Мальчик, оставив на обочине портфель, сидел со спущенными штанами под забором. В руках он вертел прутик.

По телевизору показывают телемосты СССР — США, СССР — Япония. В газетах — о неформальных объединениях молодежи. Сегодня Фил Донахью встречается с советской молодежью — он сам отобрал 300 человек. Некоторые начинают отвечать по-английски, затем переходят на русский. Шум, смех, отвечают смело. Говорят даже о сексе. О, ужас, если смотреть по-старому. И нет ничего плохого, если смотреть нормальными глазами.

9 мая 1987 г. Зеленогорск.

Прошел пленум Союза писателей. В «Литературке» речи выступавших.

Писатели ругаются и грызутся по всем вопросам, кроме истинно литературных: национальные распри, упреки, обиды, колкости. Читать противно. Как дерьма наелся. Но узнаешь много скандально-нового про писателей.

Звонил в Москву редактору. Книгу мы должны сдать в производство 30 мая.

12 июня 1987 г. Зеленогорск.

Был в Москве, редактировали рукопись. Тетя-редактор перечитать повесть к моему приезду не успела (говорит, читала в январе, в чем сомневаюсь), но взяла карандаш и стала подчеркивать всё подряд.

Когда дошли до пятой страницы, я учтиво заметил, что так работать не смогу, и поднялся. Имею право попросить себе другого редактора. Или забрать рукопись. Она опешила. До этого бойко приводила примеры из Тургенева, Горького и Шолохова. «Ну зачем же обижаться…», — хлопала она глазами.

Я предложил ей компромисс: прочитать повесть до конца, а завтра встретиться и попытаться работать. Она согласилась, но сказала, что ее трясет и голова разболелась. С ленинградцами, дескать, всегда много хлопот.

Зашел к Бабенко в журнал «Вокруг света». Стал рассказывать о встрече с редактором. Виталий, сманив меня глазами в коридор, попросил не материться: хоть и мужики кругом, но все-таки редакция, а не гараж. Я извинился, и разговор иссяк: рассказывать лексически однообразно стало неинтересно.

У меня к вечеру тоже разболелась голова, которую я лечил крепким индийским чаем в отдельном номере гостиницы «Орленок», напротив дома, где живет Горбачёв, — на проспекте Косыгина.

Про Горбачёва мне сказал Коля Александров, которому я позвонил. Коля, старый мент, выспросил, куда смотрят мои окна, и удовлетворенно заметил: «Все правильно! Кто же тебя поселит с видом на его резиденцию!»

Редакторша пыталась склеивать абзацы, обещая: «Потом я их как-нибудь соединю».

Я написал письмо гл. редактору, где указал разногласия, ошибочность толкования редактором этих мест, и добавил, что если моя редакция будет изменена, я заберу рукопись. И уехал из Москвы, побродив по улице Горького, Красной площади и Александровскому садику, где в туалете меня обматерила уборщица. В Москве всегда услышишь что-нибудь душевное.

14 июня 1987 г. Зеленогорск.

Ловили с Максимом мелкую, размером с кильку, форель в нашем ручье.

Когда я в рыбацком азарте попросил Макса дать мне нового червяка, он высыпал их из банки на землю и взял одного.

— Давай быстрей, — поторопил я.

— Хороший червячок, — жалобно сказал Максимка, — скромненький такой. Даже жалко.

Максим ходил в магазин и самостоятельно покупал булку и хлеб. Я шел сзади и приглядывал за ним. Всё сделал неплохо для шестилетнего.

Закончили рассаду. На книжке 1000. С ума сойти — у нас с Ольгой никогда не было таких денег. Ольга пробует шить юбки, хочет взять патент. Завтра ей на работу. Лежит в постели и жалуется, как не хочется идти на работу и видеть скучные лица сотрудников.

21 июня 1987 г. Гараж.

Приходит гражданин в поликлинику и просит номерок к врачу «ухо — глаз». Ему говорят, что такого врача нет, есть врач «ухо — горло — нос», а что случилось?

— Да, понимаете, слышу по радио одно, а вижу совсем другое.

Этот анекдот вспомнил вчера по ТВ политический обозреватель Владимир Познер, который прожил во Франции и США с 6 до 19 лет. В СССР они вернулись в 1952 году, и на горизонте он всплыл недавно. Чем занимался в прежние годы, неизвестно. Сейчас ведет телемост СССР — США.

Душа не на месте. Обнаружил, что не знаю о чем писать. Да и как писать не знаю. Третья редакция «Шута» ждет меня на 126 странице.

Все сюжеты и темы кажутся мелкими и неинтересными.

И беспощадный вопрос: а может, я бездарь, графоман, лентяй, сукин сын, болтун, тупица и болван? О чем писать, что меня волнует?! Не знаю. Недавно казалось: тем уйма, только успевай строчить. Сегодня душа пуста. Читаю журналы, там горчичка после обеда — запоздалое разоблачение перегибов. Идеологизированные «Белые одежды» Дудинцева дочитать не смог. Лишь «Зубр» Гранина порадовал сочностью материала.

25 июня 1987 г. Гараж.

Дежурил со сторожем Сергеем Ивановым (так он представился), 1922 года рождения. Он рассказывал.

Родился в селе Пашкино на Алтае, около Бийска. У матери 22 ребенка и два приемыша, цыгане. Отец погиб на Финской. Мать отправила на войну 17 детей. Вернулись двое.

Однажды в детстве Сергей не поздоровался со священником в деревне, после урока по атеизму. Отец выдрал его. На следующий день он поздоровался. Священник украдкой перекрестил его. Сергей увидел какое-то сияние вокруг его головы и поцеловал ему руку. Почему поцеловал — сам не знает. Еще вчера он считал его классовым врагом.

Церковь вскоре закрыли, а священника заперли в пустом сарае — ждали, когда за ним приедут из района. Сергей носил ему еду. Все село вышло провожать священника. Женщины плакали, мужики хмурились. Повезли на телеге в район, под телегой сломался мост, упали в быструю холодную речку (осенью). Священник, крепкий мужик, спас солдатика и помог собрать растерянные винтовки. Старший наряда убился головой о камень. В деревню приехали милиционеры — дознавались, кто подпилил мост. Одна тетка вякнула, что мост сгнил от старости, его давно следовало починить. Ее забрали «за политику».

До 1942 года Сергей строил метро в Москве. Потом — фронт. После войны — Прибалтика, борьба с бандитизмом. С 1947 года — милиция в Зеленогорске, участковый в Белоострове. Ходили с автоматами.

Перевез к себе больную мать. Жил с ней в бане у начальника милиции на Кривоносовской улице. Писал в Москву, просил жилья, письма не доходили. Послал письмо с почтовым вагоном. Пришел однажды с работы, а мать уже перевезли на новую квартиру.

Сейчас ему 65 лет, седой, крепкий. Работает и на огороде, и в сторожах. Глаза голубые, взгляд ясный. Видно, что приличный человек.

Интересные попадаются мне сторожа.

28 июня 1987 г. Зеленогорск.

Максиму скоро шесть лет. Сегодня спросил у него:

— Почему ты растешь таким непослушным, а?

— Не знаю, — пожал он плечами.

Вот сижу за столом с разложенными бумагами — куски «Шута» передо мною, и оттягиваю время, чтобы не браться за него. Почему?..

8 июля 1987 г. Зеленогорск.

Не так давно я с бутылкой водки 0,75 л («Сабонисом») и бутылкой шампанского навестил Толика Мосальского. Не пил полгода. Мы сели за дощатым столом около сарайчика и начали литературно пьянствовать. Беседовать с Мосальским можно только в гамбите — первые три рюмки или чашки, пока он способен слушать и связно говорить. В миттельшпиле он начинает пускать пузыри из носа, заливисто смеется, лезет обниматься и ласково называет тебя дурой. Потом, словно одернув себя — а не слишком ли он добр к людям? — Толик суровеет, мрачнеет, делается надменным и смотрит на всех, как король в изгнании. Это эндшпиль — пора останавливать часы и сваливать.