Некоторые любят погорячее, или Джентльмены предпочитают блондинок - Анита Лус

занятой, то уж не так будет трудно переносить Генри, как если весь день быть свободной. Но тут я вспомнила, чем в это время занимается Дороти, и призналась мистеру Монтрозу, что, боюсь, дело уже непоправимо. Я поспешила к телефону и позвонила к себе на квартиру. Вызвав Дороти, я спросила, что она успела наговорить Генри. Дороти отвечала, что она показала ему изумруд и объяснила, что я его купила как украшение к зеленому платью, но посадив пятно на платье, решила и платье, и изумруд подарить Лулу. Потом она показала ему жемчужную нитку и рассказала, что после того как я ее купила, я пожалела, что не купила розового жемчуга, потому что белый – это очень уж обыкновенно, и будто я велела Лулу разнизать жемчуг и нанизать его на «неглиже». Затем она еще сказала ему, что ей не очень-то нравится мое намерение купить русские бриллианты, потому что ей кажется, что они должны приносить несчастье, но будто я ей ответила, что если это так, то можно бросить их в Гудзон через левое плечо при новолунии, и тогда их чары пропадут. Когда она все это рассказала, Генри начал выказывать признаки беспокойства; в довершение она заявила ему, что очень рада, что я наконец выхожу замуж, потому что мне до сих пор страшно не везло, и каждый раз, как я становилась невестой, что-нибудь случалось с моим женихом. А Генри спросил ее, что, например. А Дороти сказала, что двое попали в сумасшедший дом, один застрелился из-за долгов, а остальные работают в исправительных учреждениях; Генри спросил, как же они туда попали? А Дороти ответила ему, что все из-за моей расточительности, и что она очень удивляется, как это он ничего об этом не слыхал, потому что стоило мне только позавтракать в Ритце с каким-нибудь видным биржевиком, как на другой же день происходил страшный крах на бирже. И еще прибавила, что она ни на что не намекает, но что я обедала с одним очень видным немецким финансистом как раз за день до того, как полетели вниз немецкие марки. Тут я вошла в раж и велела Дороти задержать Генри, пока я не приеду и не объясняю ему всего. Я не выпускала трубку, пока Дороти пошла узнать, будет ли Генри ждать. Но Дороти вернулась к телефону через минуту и сказала, что гостиная уже пуста, но что если я поспешу поехать вниз по Бродвею, то наверно увижу облако пыли по направлению к Пенсильванскому вокзалу, и это-то и будет Генри.

Я вернулась к мистеру Монтрозу и объявила ему, что остается один выход: я должна успеть поймать Генри на Пенсильванском вокзале, во что бы то ни стало. И если бы кто-нибудь сказал, что мы опрометью вылетели из «Примроз-Ти-Рум», то он выразился бы слишком мягко. Мы примчались на Пенсильванский вокзал за секунду до отхода Филадельфийского поезда, и я едва-едва успела вскочить в вагон, оставив мистера Монтроза в очень взволнованном состоянии на вокзале. Успела только крикнуть ему, чтобы он отправлялся в свой отель и что я ему сообщу результат, как только приеду на место. Я прошла весь поезд насквозь и нашла Генри. Лицо у него было такое, что я никогда не забуду. Когда он меня увидел, то съежился так, что стал ровно вдвое меньше. А я села рядом с ним и сказала, что мне прямо стыдно за его поведение и что если его любовь ко мне не могла выдержать маленькое испытание, которое мы с Дороти придумали для него, главным образом из желания пошутить, – то я больше и разговаривать с таким человеком не хочу. И что если он не в состоянии отличить настоящего изумруда от зеленой стекляшки в десять центов, то ему следует стыдиться этого. И что если он каждую нитку белых бус принимает за жемчуг, то ничего удивительного нет, что он не в состоянии правильно судить о характере женщины. Потом я начала плакать из-за того, что у него так мало веры в меня. А он начал меня успокаивать, но я была слишком оскорблена в лучших чувствах, чтобы даже отвечать на его слова до самого Ньюварка. Но к тому времени, как мы проехали Ньюварк, Генри сам плакал, а у меня такое нежное сердце, что я совершенно не могу выносить, когда мужчина плачет, так что в конце концов я простила его. Но понятно, как только я приехала домой, мне пришлось вернуть Картье и изумруд, и жемчуг. Затем я стала делиться с Генри своими планами, открыла ему, что я мечтаю, что в нашей жизни будет благородная цель, и что я хочу сделать мир лучше, чем он есть, и облагородить киноискусство. Я сказала ему, что у него такой огромный опыт в кинематографической профессии, благодаря тому, что он рецензирует все фильмы, что ему прямо необходимо посвятить себя кино. И что прямо священный долг такого человека, как он, – перед всем светом – ставить целомудренные фильмы так, чтобы они были примером для всех других кинофабрик, и показать всему миру, что такое настоящее искусство. Генри очень заинтересовала моя идея: до сих пор он в этом свете о кинопрофессии не думал. А я ему сказала, что мы можем пригласить господина Джильбертсон Монтроза писать для нас сценарии, а он их будет рецензировать, я же буду в них играть, и мы сделаем из каждого фильма настоящее художественное произведение. Но они будут еще целомудреннее и чище, чем вообще бывают художественные произведения. К тому времени, как мы подъезжали к Филадельфии, Генри сказал мне, что он готов заняться этим, но только не думает, чтобы мне следовало играть в кино. А я ему возразила, что, насколько я знаю светских дам, все они только и мечтают, чтобы стать актрисой, так что, если одна из них действительно будет сниматься в кино, в этом не будет ничего предосудительного. Так что и на это я его уговорила.

Приехав в имение Генри, мы рассказали о своих планах всему семейству Генри. И все они пришли в восторг, потому что в первый раз, со времени окончания войны, у них появилась какая-то определенная цель в жизни. Сестра Генри прямо от радости подскочила от этой идеи и сказала, что будет заведовать автомобилями киностудии. А я даже обещала матери Генри, что она будет сниматься в фильмах. Да по моему ее и правда можно будет показать в заключительной сцене фильма, потому что в конце концов каждой