Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

Аксёнову, поднять «друга Васю» до собственного уровня с неизвестными для Бродского последствиями. Естественно, что в случае с Довлатовым благодетель не мог предположить, что журнал всерьез заинтересуется его протеже. Да и при таком раскладе ситуацию можно назвать профитной. Бродский открыл для серьезного журнала перспективного автора. Довлатов прекрасно понимал расклады. Из письма Ефимову от 1 августа 1983 года:

Механизм симпатий Бродского примерно ясен (приподнять Лимонова, опустить Аксёнова).

Мне кажется, что 1980-й – год, когда Довлатов был по-настоящему счастливым. Один из неожиданных довлатовских парадоксов. Многие семьи не перенесли переезда в другой мир и распались. Эмиграция же Довлатова привела к воссоединению семьи. Писатель говорил об этом вскользь, желая снизить пафосность момента. Из письма Ефимову от 4 мая 1979 года:

С Леной помирился. Поздно уже разводиться. Все же она лучше других. Здешние барышни такие практичные. Тип беспризорного гения не в почете.

Реконструированная семейная жизнь требовала известных ограничений. Довлатов с удовольствием следил за соблюдением правил. Из письма Юлии Губаревой от 24 декабря 1982 года:

Лена абсолютно не меняется, пыталась иметь кавалеров, но я это дело изжил серией истерических припадков.

Довлатову не пришлось осваивать профессии лифтера, таксиста, грузчика, ставшие привычными для русских эмигрантов. Нужно учесть, что безработных журналистов в той волне эмигрантов было предостаточно. Еще один важный момент – Довлатов работал на себя. Из соучредителя с сомнительными правами за несколько месяцев он превратился в главного редактора еженедельника.

Литературные дела шли неплохо, публикация в «Нью-Йоркере» – главное событие того года. Параллельно идет работа над рукописями, вывезенными из Союза. В этом году выходит вторая книга – «Соло на ундервуде: Записные книжки». Издал ее знакомый нам организатор злополучной нью-йоркской конференции Александр Глезер. И пусть содержание и объем (48 страниц) кажутся несерьезными, но книга все же вышла. Автор обложки, кстати, Михаил Шемякин. К сожалению, двери некоторых издательств закрылись. Тут снова вспомним прошедшую конференцию, когда Довлатов с гордостью заявил:

Вот и Глезер сказал, что будет печатать, и Виктор Борисович Перельман сказал, что должен напечатать.

Александр Давидович слово, как видим, сдержал. С Виктором Борисовичем все сложилось намного хуже. В конце письма Людмиле Штерн от 12 января 1980 года мы читаем:

Перельман написал Юле Троль, что печатать меня больше не станет. Без всякого повода. Я и сам-то не хотел. Вышло так, будто от малознакомого и неприятного человека получил записку: «Прошу на мой юбилей не являться». Может, он рехнулся? Ладно…

Два дня ушло на составление ответа. 14 января Довлатов пишет новое письмо Штерн:

Милая Люда!

Вчера с Гришей написали тебе письмо. Гриша вечером унес его, должен сегодня отправить. Ночью позвонила Эля (ранее Довлатов назвал ее Юлей. – М. Х.) Троль (ее официальная профессия чревовещательница. Окончила цирковое училище по кафедре чревовещания). Она сообщила, что Виктор Перельман намерен (и пишет это ей, а не мне) не печатать меня больше. Это я ему отвечаю. Исследуй мое письмо, как знаток моих комплексов.

Целую, С.

Само по себе послание примечательно. Оно небольшое, поэтому позволю себе привести его полностью:

Дорогой Виктор!

Эля Троль передала мне Ваше «печатать не будем». Я ужасно расстроился. Объясню, в чем дело.

Откровенно говоря, в русских публикациях я сейчас не заинтересован. Не именно у вас, а где бы то ни было. Да и печатать мне, в общем, нечего. Надо дописывать роман. Надо что-то зарабатывать. Надо делать газету. Реставрировать личную жизнь, и т. д.

Так что ощущение странное. Как будто от незнакомого человека получил записку: «Прошу на мой юбилей не являться».

Что же меня так расстроило? (растролило?)

Вы меня печатали неоднократно. Рассказы мои при оценке журнала неоднократно упоминались в положительном смысле. И вдруг «печатать не будем».

Чтобы написать такое, редактор должен быть лично глубоко оскорблен. Что значит – «печатать не будем»? А если я напишу «Белые ночи»? Значит, дело в личной обиде.

Эмигрантский круг тесен. Сплетников много. Уже и Седыху что-то нашептали, но он пренебрег. И Марку Поповскому тоже. Ладно…

Я признаю за собой некоторую устную беспечность. Однако решительно не помню, чтобы в Ваш адрес я допускал унизительные или враждебные акции. Разрешите Вас в этом торжественно заверить. Я знаю, в каких условиях делается ежемесячный несубсидируемый журнал. Допускаю, что у Вас есть недоброжелатели. Догадываюсь о каких-то личных и творческих комплексах – удел всякого нормального человека. И все-таки… Вы оттолкнули талантливых Каганскую, Рубинштейн и Люду Штерн, знаменитую как раз тем, что за всю жизнь не испортила отношений ни с одним человеком…

Подумайте, Вы же редактор, а не бубновый валет… Журнал мне по-прежнему нравится. Ваш энтузиазм и мастерство вызывают глубокое и дружеское уважение. От души, поверьте, желаю Вам и Вашему журналу успеха и процветания.

Ваш С. Довлатов.

Через три дня 17 января отправлена копия письма Ефимову. Комментируя конфликт, Довлатов замечает по поводу Перельмана: «У него чистая ебанашь по сексуальной линии». Непонятно, как связать гипотетические личные проблемы главного редактора «Времени и мы» с отказом Довлатову в публикациях. В отношении Седых понятие «нашептали» также выглядит несправедливо скромным. Планы новоамериканцев по разорению «Нового русского слова» особо не скрывались. Что касается отношений со «Временем и мы», то Довлатов проблему обозначил сам: «некоторая устная беспечность». Вербальная открытость на берегах Невы и злословие на улицах Нью-Йорка воспринимались по-разному и имели несовпадающие последствия. Злословить в Ленинграде было легче. Меткое недоброе слово доходило до объекта поругания окольными путями, видоизменяясь, нередко теряя имя злопыхателя. Одна из забав ленинградской творческой интеллигенции – высчитывание сплетника. Его сурово наказывали ответным слухом. Тем самым создавалось некое игровое пространство, в котором происходила алхимическая трансформация: через какое-то время «сплетня» превращалась в легенду. «Тело литературы», если разобраться, на клеточном уровне состоит как раз из слухов и сплетен. В Америке авторство скрыть оказалось почти невозможно. Дистанция между клеветником и жертвой зачастую сокращалась до одного промежуточного звена. Как мы помним, с питомицей кафедры чревовещания – Элей Троль – Довлатов выступал вместе, «озвучивая» журнал «Берега». Кроме того, «Время и мы» имел своего официального представителя в США. Им являлся Евгений Рубин, которого представлять читателю не нужно. Теснота привела к тому, что «сплетня» не могла жить своей особой жизнью: развиваться, словесно совершенствоваться, обрастать новыми достоверными деталями. Конфликты Довлатова с «оклеветанными» программировались качеством среды. В виде наказания выбирались самые доступные болезненные средства.