Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

Вряд ли он хотел услышать совет по поводу композиции, ритмической структуры текста. Аксёнов хотел напечатать роман в престижном западном издательстве. На английском языке. Часто бывая на Западе, он прекрасно понимал и представлял судьбу советского писателя, сбросившего оковы тоталитаризма. Два-три интервью в хороших газетах. Годовой курс русской литературы по приглашению в скромном университете. И все. Аксёнов видел, как тот же Гладилин, забыв о былой славе, в качестве репортера «Свободы» бегал с магнитофоном наперевес, превратившись в рядового бойца идеологической войны. Публикация в хорошем месте – условие вхождения в приличное общество. Там, где Апдайк, Беллоу, Мейлер. Ниже опускаться нельзя. Разослав «Ожог», Аксёнов ждал благоприятного ответа. Или даже ответов. Из нескольких издательств. Говоря языком героя его нобелевского романа:

Знаешь заранее, что никакой хуйни не произойдет, что все будет развиваться, как положено, что прогрессивные идеи восторжествуют в трудной борьбе.

Так как роман не совсем о «Gulage», издательство обращается за консультацией. Имя консультанта мы знаем. Интрига раскрывается в письме Аксёнова Бродскому от 29 ноября 1977 года. Романист находится на Корсике. Символическое место, если вспомнить судьбу одного из его уроженцев. Начало письма несколько расслабленное:

Дорогой Иосиф! Будучи на острове, прочел твои стихи об острове и естественно вспомнил тебя. У меня сейчас протекает не вполне обычное путешествие, но, конечно же, не об этом, Joe, я собираюсь тебе писать. Собственно говоря, не очень-то и хотелось писать, я все рассчитывал где-нибудь с тобой пересечься, в Западном ли Берлине, в Париже ли, так как разные друзья говорили, что ты где-то поблизости, но вот не удается и адрес твой мне неведом, и так как близко уже возвращение на родину социализма, а на островах, как ты знаешь, особенно не-<…> делать, как только лишь качать права с бумагой, то оставляю тебе письмо в пространстве свободного мира.

Писать не очень хотелось? Это вряд ли:

Без дальнейших прелюдий, хотел бы тебе сказать, что довольно странные получаются дела. До меня и в Москве и здесь доходят твои пренебрежительные оценки моих писаний. То отшвыривание подаренной книжки, то какое-то маловразумительное, но враждебное бормотание по поводу профферовских публикаций. Ты бы все-таки, Ося, был бы поаккуратнее в своих мегаломанических капризах. Настоящий гордый мегаломан, тому примеров передо мной много, достаточно сдержан и даже великодушен к товарищам. Может быть, ты все же не настоящий? Может быть, тебе стоит подумать о себе и с этой точки зрения? Может быть, тебе стоит подумать иногда и о своих товарищах по литературе, бывших или настоящих, это уж на твое усмотрение.

Тон и стилистика письма меняются, неожиданно возникает чувство, что читаешь маляву, составленную по всем правилам авторитетной грамматики. После ритуального пожелания не хворать следует претензия по поводу наезда на правильных пацанов, в роли которых Евтушенко и Вознесенский:

Народ говорит, что ты стал влиятельной фигурой в американском литературном мире. Дай Бог тебе всяких благ, но и с влиянием-то надо поэту обращаться, на мой взгляд, по-человечески. Между тем твою статью о Белле в бабском журнале я читал не без легкого отвращения. Зачем так уж обнаженно сводить старые счеты с Евтухом и Андрюшкой.

Понятно, что заступничество за «Евтуха» и «Андрюшку» – традиционная фигура речи, повод прицепиться с целью показать, что адресат серьезно попутал берега. Затем объясняется, что автор в законе, за ним сила, а вот Бродский обслуживает чужие интересы:

Потом дошло до меня, что ты и к героине-то своей заметки относишься пренебрежительно, а хвалил ее (все это передается вроде бы с твоих собственных слов) только лишь потому, что этого хотел щедрый заказчик. Думаю, не стоит объяснять, что я на твои «влияния» просто положил и никогда не стал бы тебе писать, ища благоволения. И совсем не потому, что ты «подрываешь мне коммерцию», я начинаю здесь речь о твоей оценке.

Ну и, наконец, следует подробный разбор главной предъявы, ради чего и составлялся текст:

В сентябре в Москве Нэнси Мейзелас сказала мне, что ты читаешь для Farrar Straus&Giroux. До этого я уже знал, что какой-то м<—>, переводчик Войновича, завернул книгу в Random House. В ноябре в Западном Берлине я встретился с Эмкой Коржавиным и он мне рассказал, что хер этот, то ли Лурье то ли Лоренс – не запомнил, – так зачитался настоящей диссидентской прозой, что и одолеть «Ожога» не сумел, а попросил Эмкину дочку прочесть и рассказать ему, «чем там кончилось». И наконец, там же в Берлине, я говорил по телефону с Карлом и он передал мне твои слова: «„Ожог“ – это полное говно». Я сначала было и не совсем поверил (хотя учитывая выше сказанное и не совсем не поверил) – ну, мало ли что, не понравилось Иосифу, не согласен, ущемлен «греком из петербургской Иудеи», раздражен, взбешен, разочарован, наконец, но – «полное говно» – такое совершенное литературоведение! В скором времени, однако, пришло письмо от адвоката, в котором он мягко сообщил, что Нэнси полагает «Ожог» слабее других моих вещей. Тогда я понял, что это ты, Joe, сделал свой job.

Тонкая игра словами уступает место знакомой интонации. Легко прочитывается угроза, Василию Павловичу есть к кому обратиться за поддержкой:

Прежде всего: в России эту книгу читали около 50 так или иначе близких мне людей. Будем считать, что они не глупее тебя. Почему бы нам считать их глупее тебя, меня или какого-нибудь задроченного Random House.

Тут, конечно, вопрос: зачем было отдавать роман в позорный Random House? В конце письма следует угроза, что общество может и раскороновать нарушителя правил:

Так как ты еще не написал и половины «Ожога» и так как я старше тебя на восемь лет, беру на себя смелость дать тебе совет. Сейчас в мире идет очень серьезная борьба за корону русской прозы. Я в ней не участвую. Смеюсь со стороны. Люблю всех хороших, всегда их хвалю, аплодирую. Корона русской поэзии, по утверждению представителя двора в Москве М. Козакова, давно уже на достойнейшей голове. Сиди в ней спокойно, не шевелись, не будь смешным или сбрось ее на <—>.

Ну и стилистически выдержанный финал:

Бог тебя храни, Ося! Обнимаю.

В итоге задроченные американские издательства отказываются от «Ожога». Друзья Аксёнова, которым он рассказал о коварстве «дорогого Иосифа», были возмущены. Кое-кто из них даже составил по этому поводу разговор с поэтом. Ольга Матич вспоминает о своем разговоре с