Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

Бродским, состоявшемся в не самой подходящей для того обстановке:

При встрече в Сан-Диего, где мы с ним праздновали его день рождения, я ему выразила свое возмущение: «Ведь вы были друзьями и знали о трудностях у Аксёнова с КГБ, возникших именно в связи с романом; когда он находился в UCLA, вы сами стремились с ним встретиться». Кажется, я также предположила, что Вася наверняка рассказывал ему об «Ожоге» во время их путешествия. Иосиф стал защищаться, сказал, что роман плохой, на что я ответила: «Можно было отказаться писать отзыв». Он: «В Союзе я его уважал как писателя, он был для меня старшим приятелем». И в конце концов: «Что вы хотите от местечкового еврея». Эту фразу можно объяснить желанием кончить разговор, но меня она изумила.

Ясно, что Бродский глумится над защитницей Аксёнова. Для коренного ленинградца ссылка на свою «местечковость» носит игровой характер. Какими бы личными мотивами ни объяснялась противоожоговая терапия Бродского, в конечном литературном счете он оказался правым. Да, его рекомендации и помощь субъективны и вызывают некоторые вопросы. Та же Матич с удовольствием пишет об очередном фаворите поэта, упоминая вскользь и Довлатова:

Довлатову он помог напечататься в престижном журнале «Нью-Йоркер», Юзу Алешковскому – получить премию Гуггенхайма и т. д. Об Алешковском он писал так: «Этот человек, слышащий русский язык, как Моцарт, думается, первым – и с радостью – признает первенство материала, с голоса которого он работает вот уже три с лишним десятилетия. Он пишет не „о“ и не „про“, ибо он пишет музыку языка, содержащую в себе все существующие „о“, „про“, „за“, „против“ и „во имя“; сказать точнее – русский язык записывает себя рукою Алешковского, направляющей безграничную энергию языка в русло внятного для читателя содержания!» В разговорах Бродский называл Алешковского «Моцартом русской прозы», над чем многие потешались.

Интересно, что спустя тридцать лет в последней своей книге «Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках» Аксёнов также поминает Бродского в связи с комплиментами в адрес Алешковского:

Прошло не более двух лет, и Яша Процкий стал на Манхэттене непререкаемым экспертом по русской литературе. Временами он объявлял творца номер два, но не по стихам, а вообще, по прозе. Вот, например, прибыл в Новый Йорк забубенный Фьюз Алёхин. Он был на родине известен как автор лагерных баллад, но по этому жанру в Нью он не прохилял. Была также у него повестуха о торговле спермой в столице мира и социализма, и вот по этому жанру на суаре у Татьяны Яковлевой-Розенталь доктор Процкий объявил его «Доницетти русской прозы». До Моцарта все же не дотянул, поскольку место было уже занято.

Реальные лица в романе функционируют под прозрачными псевдонимами. Конечно, есть вопросы по поводу музыкальности «Николая Николаевича». Но когда Высоцкий превращается во Влада Вертикалова, а себя автор переименовывает в Василия Ваксона… Больше других повезло Окуджаве. Он теперь – Кукуш Октава. Да и по поводу спермы Василий Палыч скромничает. О его вкладе в эротическое раскрепощение отечественной словесности я еще скажу.

Однако при всех упреках в адрес «Процкого» «Ожог» – факт личной писательской биографии Аксёнова, но не явление в русской литературе. Судьба его романа еще всплывет в нашем повествовании. А пока что прозаик возвращается в Союз. Теперь сравним две даты – 29 ноября 1977 года и декабрь 1977 года. Близко? Весьма. Из мемуара Виктора Ерофеева:

В декабре 1977 года, когда я снимал квартиру напротив Ваганьковского кладбища и каждый день в мои окна нестройно текла похоронная музыка, мне пришла в голову веселая мысль устроить, по примеру московских художников, отвоевавших себе к тому времени хотя бы тень независимости, «бульдозерную» выставку литературы, объединив вокруг самодельного альманаха и признанных и молодых порядочных литераторов. Бомба заключалась именно в смеси диссидентов и недиссидентов, Высоцкого и Вознесенского. Я без труда заразил идеей своего старшего прославленного друга Василия Аксёнова (без которого ничего бы не вышло).

Вопрос об инфицировании снимается уточнением в скобках. Именно Аксёнову «Метрополь» был нужнее всех. И по сравнению с Высоцким, и с Вознесенским, и с самим формальным автором «веселой мысли» – Ерофеевым. Если не получается въехать в свободный мир автором «нобелевского» романа, то следует появиться в качестве вождя свободных писателей, бросивших вызов. Их же, в свою очередь, можно будет также бросить. Игра не слишком сложная, понятная, но проблема в том, что, сказав это вслух, можно было угодить в разряд «трубадуров режима». Поэтому говорилось между своими, нехотя. Из воспоминаний Станислава Рассадина:

Аксёнов, один из инициаторов «Метрополя», в данном случае не в счет: как помним, позже он сам расскажет, как планировал свою эмиграцию – в отличие от Лиснянской и Липкина, «домашних гусей». И хотя то, как была воспринята его роль во всем этом, скажем, непримиримым Виктором Конецким («– Передай Ваське, – говорит он в Париже Анатолию Гладилину, – чтобы он не встретился мне где-нибудь на международном перекрестке: расквашу хлебало вдребезги… – За что ты на него так? – За то, что по его вине на шесть-семь лет из литературы вылетели Фазиль Искандер и Андрей Битов. – Ты имеешь в виду „Метрополь“? – Да».), хотя, говорю, восприятие это действительно слишком непримиримо, что скрывать, в более мягко-укоризненной форме подобное высказывали тогда многие.

Для равновесия нужно сказать, что были авторы, помимо организаторов «Метрополя», позитивно оценившие свое участие в альманахе. К числу таковых относится Юрий Карабчиевский. Марк Харитонов приводит высказывание писателя на эту тему в своей дневниковой записи от 1 марта 1984 года:

«Метрополь» мне лично пошел только на пользу. Другим он принес неприятности, а моя позиция была хамская – я только выигрывал. Главное, что он мне дал, – я избавился от плебейского комплекса. Потому что у меня был какой-то комплекс неполноценности перед профессиональными писателями. И вот я познакомился с профессиональными писателями, увидел, что они говно, и от этого освободился.

Яркий, но в целом двусмысленный комплимент.

С другой стороны, можно продлить линию причинно-следственных связей и назвать Иосифа Бродского подлинным создателем, вдохновителем «Метрополя». В любом случае он обладал реальными возможностями и был той силой, которая могла их употребить как во зло, так и во благо. Почему Бродский помог Довлатову? На мой взгляд, есть две причины тому. Во-первых, ему действительно понравились его рассказы. Во-вторых, помощь ничем не угрожала самому Бродскому. Он помогал, рекомендовал того, кто находился заведомо в конце списка. И как бы Довлатов ни вырос, расстояние до Бродского оставалось непреодолимым. Помочь