Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

мирить – ничего не получается. Все – борцы! И все – за идею! И все знают, что это такое. И что только он ей верен, каждый из борцов знает точно…

Тошнит от всего этого. Максимов тоже борец. И, скажем прямо, грубоватый, хамоватый. Но я все же за него – что бывает очень трудно, иногда все висит на волоске, – но он делает дело. И в общем-то один. И сердце у него доброе (хотя ум иной раз и злой…).

Очень меня огорчает, что пробежала между вами – или еще бежит – кошка…

Черкните ему что-нибудь – хуже не будет…

Голубь мира, малость уже общипанный, жмет Вашу руку.

Вслед за этим посланием Некрасов пишет новое письмо Довлатову уже на следующий день. От лица себя и читателей «Нового американца»:

Да, дорогой Серёжа,

Я – старый ощипанный голубь мира. А птиц я вообще не люблю, даже соловьев, слишком уж внешне неказистые… Но…

На х<..> мне, нам эта ссора? На х<..>? Будет во много раз хуже! Поверь мне.

Озлобитесь друг на друга – и тогда всему конец!

Найди любую форму (а ты мастер душевного юмора) и дезавуируй на страницах своей хорошей (да!) газеты всю эту яновско-клепиковскую х<..>ню. Сделай это для меня – а значит – как вы любите говорить – и для тебя, читатель.

Настоятельно прошу!

Не пожалеешь!

Обнимаю

В. Некрасов

Прости за неожиданное «ты» – это от полноты чувств.

Источник безоглядной искренности, сердечной открытости и даже некоторой слезливости Некрасова объясняется в письме к нему Довлатова от 28 марта 1981 года. Из него становится понятным, что Некрасов не только писал, но и звонил строптивому редактору «Нового американца»:

Дорогой Виктор Платонович!

Спасибо, что позвонили. Алкогольный звонок – исключительно близкая мне когда-то форма общения. Сейчас я, увы, не пью. Но люблю саму идею по-прежнему.

Максимову я написал. Возможно, не то, что следовало. Извиняться и каяться нет причины. Уважение и любовь к Максимову – безусловны.

Далее идет просьба. И к Вам, и к Максимову (я изложил ее в письме к нему), и ко всем остальным знаменитым снисходительным людям. У нас возникло чрезвычайное затруднение. Мы перепечатали книгу Владимирова «Советский космический блеф». Мы перепечатали ее без разрешения. Это свинство, но это делается на каждом шагу. Вот и мы поленились согласовать. Владимиров через адвокатов требует 10.000 долларов. У нас нет и десятой части этой суммы. Мы все еще работаем бесплатно. И так далее. Не хочу плакаться.

Виктор Платонович, может быть, Вы знакомы с Владимировым? Не могли бы посодействовать? Денег у нас все равно нет. Получить их с нас – невозможно. Можно только закрыть газету. А это – жаль.

Клянусь, больше так поступать не будем.

Если Вы не знакомы с Владимировым или просьба кажется

Вам хамской – забудьте.

Скажем несколько слов по поводу яновско-клепиковских недостаточно хороших текстов, вызвавших такое возбуждение по ту сторону океана. В них, как полагал Максимов и его окружение, оклеветали самого Солженицына. Вот статья Елены Клепиковой и Владимира Соловьёва «Солженицын: выпускник Гулага», напечатанная в рубрике «Полемика». Вышла она в № 32 «Нового американца». Она представляет собой в первую очередь не политический и даже не литературный портрет нобелевского лауреата. Прежде всего это попытка передать, поймать экзистенциальную природу феномена Солженицына:

Солженицын одинок, как волк, отбившийся от стаи и не признающий ее круговых законов. Он знает, что любая идеологическая стая, даже оппозиционная, даже жертвенная, неизбежно превращается в мафию: с диссидентами он разорвал в том числе по психологическим причинам – как с мафией отщепенцев. Даже его разрыв с «Новым миром», и в самом деле, его alma mater, был не только идеологическим, но еще из писательского и политического инстинкта самосохранения.

Отказ Солженицына от письма в поддержку «Нового мира» в период гонений на журнал объясняется именно «волчьей» натурой писателя. И только во втором ряду возникает политическое объяснение его действий:

Делал ставку именно на русскую реакцию, на великодержавный шовинизм, на правую, консервативную оппозицию, чьи надежды на будущее политическое и идеологическое лидерство в России все более близки к осуществлению.

Авторы отмечают, что в «Письме к вождям Советского Союза» содержится призыв к идеологической и политической автаркии, отражающей особое самоощущение Солженицына:

Он пишет о тупике цивилизации, причем, подчеркивает, что на Западе хуже, чем у нас, и призывает советских руководителей «не погубить Россию в кризисе Западной цивилизации», но отказаться от идеологического, научного, торгового сотрудничества с Западом и замкнуться в здоровом изоляционизме с идейным упором на патриотизм. Западной демократии он противопоставляет государственную устойчивость и авторитарный порядок.

Клепикова с Соловьёвым, связывая крайний индивидуализм писателя с идеей государственного изоляционизма, видят в них общий корень:

Он вышел из страшной школы Архипелага ГУЛаг. Ее выпускники выносят не только ненависть к ней, но одновременно усваивают ее традиции, идеи, приемы, сам стиль мышления. Тем более такие страстные ученики, как Солженицын. Жертва учится у палача – невольно, но по необходимости, чтобы выжить. А привычка становится характером и умирает вместе с человеком.

Безусловно, статья – попытка «наброса», заточенная, жаждущая острой читательской реакции. Довлатов ценил подобные тексты, видя в них средство привлечения внимания аудитории. Вместе с тем статья концептуальная и требует полемического ответа у противной стороны. Желание сторонников Солженицына дать ответ, надавив лично на главного редактора, который посмел опубликовать неправильный текст, свидетельствовала о неумении использовать конвенциональное журналистское оружие. Непонятно, каким образом Довлатов, используя, по словам Некрасова, «душевный юмор», мог лично ответить клеветникам? И к чему мог привести подобный прогиб в будущем?

В любом случае попытка примирить враждующие стороны несколько запоздала. Довлатов за три месяца до переписки с Некрасовым уже «черкнул» Максимову. В письме от 24 января формально речь шла о судьбе статьи Вайля и Гениса в «Континенте» о новой прозе Аксёнова:

Дорогой Володя! (Когда-то Вы разрешили мне пренебречь Вашим отчеством. Хочу использовать это разрешение в удобной для меня ситуации.)

Дорогой Володя! Вы завернули Вайлю и Генису статью об Аксёнове. Резоны, изложенные Вами, удивляют своей мелочностью.

Я не буду говорить о демократии. О свободе печати. О злополучном плюрализме. Об автократии и толерантности.

Я хочу спросить – знаком ли Вам механизм газетной работы? Письмо Дина Каминская написала – мне. Готовил его к печати –