Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

«Общественное мнение в данный момент неважное, – написал в дневнике Гарольд Николсон, – люди устали от войны». Промышленные рабочие по всей стране выражали свое мнение правительству, голосуя «ногами». Более 200 тысяч шахтеров вышли на забастовку в Уэльсе и Йоркшире. В Шотландии бастовали рабочие текстильной промышленности. В тот год из-за стачек было потеряно в четыре раза больше рабочих дней, чем в 1940 году. Британцы не посещали участки для голосований со времен всеобщих выборов 1935 года. Они были раздражены и измучены. Брэнден Брекен, считая, что впереди их ждут еще большие волнения, предсказал Джоку Колвиллу (как Рузвельт предсказал в 1941 году Гарриману) «разгромное поражение Консервативной партии на следующих выборах и ее возможный крах, как это произошло с Либеральной партией после Первой мировой войны». Войдя в туалет на железнодорожном вокзале Блэкхита, Николсон увидел на стене надпись: «Уинстон Черчилль – ублюдок». Николсон, пришедший в ярость от этого оскорбления, испугался, что «Уинстон станет нежеланным кандидатом на выборах. Меня тошнит от человеческой натуры. Выйдя в открытое море, мы забываем, как прижимались к кормчему во время шторма»[1967].

Кормчий, по своему обыкновению, изучал все моря, ближние и дальние, да так тщательно, что не мог проложить твердый курс. Он увяз в деталях, и дипломатическая почта лежала неразобранной. Он узнал, что американцы перестали красить самолеты с целью уменьшения веса, что увеличило скорость на 20 миль в час. «Пожалуйста, дайте мне знать», – попросил он министерство авиации, если Королевские ВВС предпримут что-то подобное. Когда он увидел в Сент-Джеймсском парке «грязный мешок в дырах, через которые высыпался песок», то требовал, чтобы его убрали. Парк был закрыт для гражданских лиц; в пустом, заброшенном парке можно было изредка увидеть военных, спешивших на секретные совещания, и морскую чернеть, утку, за которой любил наблюдать Брук. Другие детали имели политическую окраску. Черчилль был против предложения министра внутренних дел провести национальный День молитвы за успех операции «Оверлорд». Он написал, что такое мероприятие будет «серьезной ошибкой»: «На мой взгляд, в настоящее время нет необходимости в национальном Дне молитвы или благодарения». Молли Пэнтер-Доунес отметила, как Монтгомери выставлял напоказ свою поездку по стране, призывая «Бога уничтожить врагов союзников, а общественность потратить деньги на облигации военного займа». Черчилль принял к сведению ее замечание и свернул пропагандистское турне Монтгомери. Британцы молились не только о спасении своих сыновей, но и о дожде; жестокая засуха погубила озимые посевы и не сулила ничего хорошего летнему урожаю. Сельские колодцы пересыхали, и деревенские жители выстраивались в длинные очереди за водой. Пэнтер-Доунес написала, что с миллионами солдат, двигающихся по стране, Англия оказалась в положении хозяйки скромного дома, в котором «из-за наплыва гостей в доме не осталось ни крошки»[1968].

Отношения Черчилля с военачальниками были такими же бесплодными, как английские деревни. По пятам операции «Халиф», его плана поддержки «Оверлорда» тремя дивизиями, направленными в Бордо, последовали предложения освободить Норвегию и вторгнуться в Эгейский регион, «если «Оверлорд» не принесет успеха» или если немецкие войска «окажутся нам не по зубам». Он считал эти предприятия «обходом с флангов». Но время для обходных маневров прошло. Премьер-министр и Британия взяли на себя обязательства по «Оверлорду». Черчилль не пытался свернуть с этого курса, он просто хотел принять меры предосторожности на тот случай, если немцы перебросят во Францию такое количество танков, что придется отменить вторжение. Эйзенхауэр обдумывал тот же вопрос. Его сын и биограф позже написал, что в феврале и начале марта Эйзенхауэр постоянно поддерживал связь с Маршаллом, обсуждая возможные действия на случай, «если в ближайшие несколько недель немцы предпримут шаги, которые сделают «Оверлорд» неосуществимым». По мнению Эйзенхауэра, единственной возможной альтернативой была операция «Энвил» на юге Франции. Черчилль с Эйзенхауэром прекрасно понимали, что достигнуть определенности по «Оверлорду» удастся, только «когда войска высадятся на побережье Франции». А высадиться они могли только после того, как Объединенный комитет начальников штабов делегирует Эйзенхауэру полномочия делать все, что требуется не только для осуществления, но и для поддержки операции «Оверлорд». Эйзенхауэр получил полномочия в феврале, когда его официально назначили Верховным главнокомандующим всеми союзными войсками, на суше, на море и в воздухе. Черчилль мог проверять и подталкивать Эйзенхауэра, но не имел права требовать[1969].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но это не распространялось на британских военачальников, от которых Черчилль требовал многого. Брук в дневнике отзывался о Черчилле с растущим раздражением. После одного особенно трудного февральского совещания (а они теперь почти все были трудными) Брук подвел итог: «Я часто задаюсь вопросом, это я схожу с ума или он действительно сумасшедший». В другой раз Брук написал: «Еще одного такого совещания я не вынесу». Во время мартовского совещания Черчилль сообщил, что обнаружил новый остров рядом с побережьем Суматры, и предложил направить туда флот. Адмирал Каннингем ответил, что, поскольку в Сингапуре находится японская флотилия, такой маневр «приведет к катастрофе». Об этом совещании Брук написал: «Я начал задумываться, может быть, я попал в Страну чудес или мне действительно пора в сумасшедший дом». И о Черчилле: «Я… начинаю искренне сомневаться в его душевном равновесии… Я не понимаю, от чего мы отталкиваемся и какой будет наша стратегия… Отвратительная ситуация». Запись от 23 марта: «Меня как будто приковали к коляске душевнобольного!!» Диллу в Вашингтон Брук написал: «Я доведен до предела». Брук был не единственным, кто постоянно вступал в конфликт с Черчиллем. Адмирал сэр Эндрю Каннингем в автобиографии A Sailor’s Odyssey («Одиссея моряка») выражает те же чувства. Главный маршал авиации Портал тоже испытывал сомнения относительно Черчилля, который, по мнению Портала, не понимал истинного значения военно-воздушных сил. Но Портал сильно переоценивал эффективность стратегической бомбардировки. Брук был возмущен, когда весной Портал сказал ему, что мог выиграть войну к началу 1944 года, если бы ему «не мешали другие рода войск!!». Обычно Брук приберегал двойные восклицательные знаки для цитат премьер-министра[1970].

Специально отобранные записи Брука могут создать впечатление, что премьер-министр вызывал только раздражение и везде совал свой нос, был фикусом-душителем в тщательно возделанном саду военной стратегии Брука. Но дневники Брука – как и остальных – необходимо рассматривать целиком. После одного особенно богатого на споры вечера Черчилль пригласил Брука на ужин. Начальник Имперского Генерального штаба был готов к тому, что его отстранят от должности. «Но наоборот, – написал он, – мы поужинали наедине, и он [Черчилль] был очень мил, словно хотел загладить вину за особо резкие слова, произнесенные днем». Они поговорили о детях и о том, как Черчиллю сложно держать Рэндольфа под контролем. Они обсудили «позицию президента, ставшую неприятной в последнее время». Они говорили об Италии и о недавних немецких воздушных налетах. Обеспокоенный состоянием здоровья Брука, Черчилль посоветовал ему сделать небольшой перерыв, чтобы прийти в себя. Позже в тот день, после заседания начальников штабов, на котором, по словам Брука, Черчилль вел себя «гораздо разумнее», Брук написал в дневнике: «У него удивительно причудливый характер». Не менее удивительно, что Бруку понадобилось три года работать бок о бок с Черчиллем, чтобы прийти к такому заключению. Тринадцать лет спустя Брук – к тому времени лорд Аланбрук – отправил Черчиллю лично подписанный экземпляр опубликованных (сокращенное издание) дневников. Он написал, что его критические замечания были всего лишь способом развить вечером «сиюминутные дневные впечатления». Брук добавил: «Возможность служить вам во время войны было величайшей честью, дарованной мне судьбой»[1971].