Ювенилия Дюбуа - Николай Александрович Гиливеря

(Смерть)

Спокоен и ровен час

колоколов, что силясь

не иссохнуть в новый век

(и всё же) звучит уныло.

Тревожа тени всех,

кто решил покинуть иго бога,

а если быть точнее — тех,

кто дал ему духовное ложе,

лишив живых потех.

Да что тут говорить,

целая эпоха умерла

не начав и жить.

Им завтраки дороже правды,

пейзажи маслом –

прочней оригинала всех лугов.

Любовь здесь

не прочнее замученных слов,

а святость есть замученная старость.

Рабы поживут на том свете,

а слуги-господа живут сейчас.

Проклятия, тирады, похоть –

венцы бесконечного кутежа,

какая мерзость, нету свята в словах,

но вот конфуз, всё тот же пьяница,

(проживший в одну глотку)

собою греет бездомного щенка.

А шлюха та (вон, вдали идёт)

сегодня приняла аж с два десятка,

не просто мужиков, а диких кабанов,

идёт она разбитая, смурная,

в зубах сжимая сигаретный дым,

но деньги, что грязью заработаны

ей хватит прокормить родных.

И силясь уберечь себя

от звона колоколен — все тени

(пребывавшие в тревоге)

уходят дальше, от фальшивых нот.

Славься смерть такая, какой суждено тебе.

Ты повелительница всех,

ведь имя тебе время, стрелки твои — мы,

в ней мы секунды, но память наша — часы.

La vie (жизнь)

Всё начинается с малого,

с точки вне понимания

материи или пространства,

что родили себя сами –

атрофированными частями.

У отрезка всегда есть точки,

у вселенной есть бесконечность.

В совокупности же имеем две точки,

с бесконечной длиной,

но все равно это отрезок.

Собою он намекает,

что конечность — вопрос промежутка,

а ещё вопрос восприятия,

а ещё сам путь исчисления.

Всё остальное декор,

никому ненужные краски –

всё это игрушки детей,

выросших, взрослых детей.

До сих пор они верят в сказки,

верят в нужность свою и силу,

что подарят конфету щедро

за поступки свои и те,

что не граничат с поступками бога,

безумными мыслями ига.

Люди — подобие божье,

полубоги все — его семя.

И если не ложь — это правда,

то убийство — дар отче,

богохульство — его совесть,

пьянство — его слабость,

небытие — его мечтанья,

а похоть — его спасенье.

Всё живое — проекция общего,

одного большого ребенка,

что не хочет питаться кашей,

а еще придаваться сновидениям,

но его все равно уложат.

Un reve (сон)

Внеземной луч красоты

разрубил холода мечом.

Снова бежит вода,

на береге ты одна.

Страшно вспугнуть твою тень,

прекрасный минерал природы,

но как удержать себя,

ну как не украсть тебя!

В кармане ты, там темнота,

но дышат теплом мои ноги.

Скоро ты увидишь свет,

сжигающий самые страшные тени.

Демоны. Кругом зверье.

Кто эти люди все?

Их здесь миллионы,

но все они вразнобой.

Выпады — один за другим,

кожа рвётся на лоскуты,

и вот окровавленный след

замыкает пространство извне.

Кровь моя — строчка жизни,

свойство минерала

распространяет свет.

Нестерпимый жар — сжигает

вокруг тела, закрывая солнца-лучи.

Ничто не исключение…

Веря в ложь эту,

зная её с видом на происходящее,

верю в спасение, но не без греха.

Из сна в сон скачет разум,

не помня начала, не помня конца.

Не разбирая, где скрыта правда лжи

своего начала своего конца.

Под напором стен

Наши тела в лучах утопают сквозь, и через время, через года:

плечи помнят ласку рук.

Человек в полосатой пижаме смотрит вслед. Желает разум его,

тело жаждет унестись вслед, но не может.

Под напором стен, голых и таких вечных, отпечатан человек,

чьи ноги остановили путь устремлений.

В прохладном помещении всё чувствуется запах после дождя.

Он даёт надежду, даёт ему свежий глоток, но слёзы –

всё безутешны. Плачет разум его, сердце, а значит, и глаза.

Их баллада пути — не пройденных, рискованных отрезков,

заставляют вспомнить былое.

Когда и они, с чужой спиной бок о бок, наедине — утопали

в лучах сквозь время, сквозь года, и это время казалось вечным

и нам.

В свете темноты

Из открытого окна, что горит одиноким светлячком

в бетонной тюрьме — слышен крик голосов-идей;

не имеющих общего с покровом умерших страстей.

В переулке она, не стесняясь, стоит на коленях,

Облизывая кошелёк. Совсем скоро в лицо ей брызнет

Горсть монет. На ней красивое красное платье.

В нём она ещё успеет на свидание с юношей в шляпе.

А дальше, возле мусорных свалок — гремит стекло

разлетевшейся бутылки. Пространство в дыму — он

потомственный житель земель, и он вправе здесь шуметь,

умирая от собственных убеждений.

Ночь горит над всеми, скрывая лица, приравнивая каждую

личность в тень своего отражения, граничащие с ней.

Вокруг

Сотканная паутина домов, лабиринт высоты разных стен.

Здесь, на земле могил, толпы ходячих людей.

Дверей, что лазов муравьиных. Незатопляемые законом –

купленные лазы. А через шаг уже купола, и они же

на футболке из стразов.

Что не жидкость — праздник духа, что не слово, то снова

блядь. Очередная гадалка от бога — погадает судьбу

за пятак.

Сумасшедший парад неисправленного калейдоскопа

вызывает только спазмы. Каждый шаг по этой земле делается

строго с опаской.

Отражение себя

В ванной комнате слышен всплеск воды.

Она, в приоткрытой двери, обнажена:

ждёт, что ты зайдёшь, нарушив

своё главное правило.

Придёшь под капельный звон и

своим глубоким взглядом подавишь её тягу

к истерии.

Что руки сомкнутся замком на талии, и ты её

возьмешь. Она ждёт, когда ею овладеют.

Но ты, всё за приоткрытой дверью, стоишь,

мечтая войти — только смотришь.

И как только вода стихнет — выйдет она,

одетая и заплаканная.

Хлопнет дверью, растворится во тьме, где

за углом возьмёт в рот у первого встречного, а ты –

просто посидишь у окна, поглядишь в пустоту,

не замечая ужаса молчаливого света.

Срыв тормозов

Автобус с круглым окном свободы

начинает диктовать своей тенью-ветру –

разрезать вдоль пространство без следа

конкретного времени.

Вибрация асфальта на последнем сиденье.

Бледный мальчик кустарной посадки.

Словно под тенью взросший, не спавший,

сидит на иголках весь из себя, вот-вот, да

сорвёт тормоза.

Его тень изломана уродством внутренних

стен. Голова обрывается в пространстве окон.

В руке мальчик сжимает пистолет, что

в кармане, не желая знакомить раньше всех

положенного временем