Ювенилия Дюбуа - Николай Александрович Гиливеря

не заденет. Куда уж там. У стариков особо нечего брать. Болезни любят молодых и крепких. Организмы, в которых есть, чем поживиться. Есть совсем не хочется. Спасибо, сыт по горло. Оставьте меня в покое.

Вспоминаю тот далёкий месяц, когда лежал в инфекционке. Это бледное, но повзрослевшее лицо. Неужели, когда пойду на поправку, то снова увижу ту самую метаморфозу? Было бы смешно…

Как же хочется заботы. Звучит эгоистично, но я помню родительское тепло в те дни, когда мне было безумно плохо. Моё тонкое, размазанное тельце на диване под слоем толстых одеял. И матушка всё суетится. То воды даст, то температуру меряет. Как заварит крепких трав! Или заставит над картошкой попариться. А затем спинку поразминает, а отец с работы придёт и хорошенько ноги разогреет мазью и помнёт. Сразу так хорошо становилось. Вроде и плохо, но и хорошо…

А потом ещё вот, одно из моих любимых воспоминаний, которое уже никак не связано с болезнью. Ну, может только краешком, когда мама и отец в четыре руки меняли мне промокшие от пота простыни. Я уже шел на поправку, мог позволить себе немного побеситься. Катается пятилетний карапуз, смеётся, лёжа на диване, а отец и мама махают руками с зажатой простынёй, создавая волны, затем накрывая меня ими с головой. Как же было прекрасно!

Краем ума понимаю, что вся культура человека — одна большая выдумка. Но когда думаю о родителях, то хочу, чтобы чудаковатые сказки оказались правдой. Я хочу, чтобы был Бог. Я хочу, чтобы было добро и зло. Я хотел бы, чтобы все добрые и честные люди попадали именно к Богу, где их ждала самая высшая награда — бессмертие и бесконечный поток блаженного света. Потому как мои родители святые, и когда я их увижу! Да, читатель, кто бы ты ни был, знай: в особенно самый трудный час человек может открыть в себе то, что ему никогда не было доступно. И в моём случае это не просто надежда, а та надежда, которая вот-вот, да обязательно сбудется!

Сейчас я плачу, но только от мысли, что действительно скоро увижу своих родителей. Живых, здоровых. Возможно, слегка постаревших, но ещё крепких и таких же светлых, какими они всегда были. А пока надо понаблюдать за болезнью, мне кажется, она уже начала медленно отступать. Посмотрим, что принесёт мне завтрашний, такой ещё таинственный, день…

4 января

Поэзия, не вошедшая в сборник [СТЕНА]

Свои нужды

Катаклизм несчастий человеческих

исходит от естества своего

в присущей форме.

Как зубы чистить,

как испражниться всем,

так и природе

нужно причаститься.

Акации

Холодная роща с землёй,

под ногами твердь.

Дитя заката-матери,

отца Пилата…

вырви из сердца души моей

несуществующей,

все тревоги из головы.

Холодная роща… ножевыми

своими острыми стеблями,

заточи сильней себя

путём нанесения увечий плоти,

что, как следствие взаимо-

исключения –

точит и тело мне.

А сердце,

поддавшись на провокацию,

поддавшись мифу,

высаживает вокруг себя

чумные акации,

поросшие скорбью в сито.

Сварог

Жёлтые фонари горят бледно, поверхностно.

Они портят ночь в отсутствие страшного ребёнка –

прародителя своего,

обидчика, что, взойдя на трон дня,

свергает тишину ночи,

выключая своих верных апостолов.

Всё перекрикивая их своим прошлым светом.

Затянутые шторы

Ранний утренний день –

шторы затянули божки,

окрасив в грязный цвет

облака непогоды.

Стена.

Каждая, которая видна,

навивает мысли о

расстреле. Кровь на ней –

лишь вопрос времени.

По стеклу бьёт потоп,

дождевые капли –

манифест жизни!

Размывая зримый пейзаж,

заставляет увидеть важное,

то, что ближе сейчас.

Переключатель

Заплывший взгляд, сухость в горле,

стекляность костей…

Что ещё может дать новый день?

Маленький человек выбирает путь пчелы,

в улье всегда теперь полны плоды.

Измученность суждений,

Объёмы несвободного времени.

Так начинается сумасшествие и

заканчивается личность, заканчивается её…

перерождение.

Свет меркнет в палате.

Каждый думает, что знает, где выключатель.

Каждый думает, что может переключиться

в любой момент.

Но!

Сомнение гложет, не даря покоя.

Каждый вдалеке понимает,

переключателя нет в природе, но для счастья

без усилий об этом забывает.

Новые двери

Чешуя моей старой кожи

висит в гардеробе проглаженная

на узких плечах бедняка.

Кругом равномерный слой

пыли. И холод, сколько не борись –

один исход.

А за окном натыкано сотни тысяч домов,

что сравнимы разве с пустыней.

Череда событий и действий…

каждый ждёт удачного момента

для начала новой жизни.

Но пока солнце не встало,

и час от часа будет только выше.

Поэтому, надевай свою чешую,

претворись серой мышью.

Ты ещё не готов, я — не готов,

к открытым новым дверям.

Или, просто ещё не нашел, не нашли

эти новые! Открытые!

Цели? Или, может, возможности

быть своим собой,

владеющие индивидуальным языком

африканской (неизведанной) степи.

Молитва

Сколько раз твердил неугомонный старик страсти:

брось дурные сны, освободи себя от осознания

правды.

Что грубо берёт за ворот твоё чувство страсти,

макая в непереваренный стыд.

Заставляет нюхать чужие истины

под эгидой структурированных суждений.

Но на деле, по правде, все они — требуха

грубого мясника, не имеющего ничего,

кроме своего ремесла.

Без отклика, без мечты, прильнуть бы к груди

светлой девы-развратницы,

пришедшей в сердце когда-то давно в образе агнца,

спасителя личного ума.

По ночам ребёнку особенно страшно.

В тёмной комнате, даже когда горит свет — ясно:

везде, повсюду летают падальщики,

сеющие сомнения, питающиеся исключениями

из собственной правды.

Выключая свет, взрослый ребёнок читает молитву

себе, возводя голову к небу, где его слова услышат

сонные птицы, и тусклый свет надежды станет жить

на рассеченной, от удара, губе.

Я

Я — полусумасшедший из абсурда.

Я — полугодовалый раб тоски.

Я — невезучий тип в маршрутке,

что разбилась в полдень воскресенья.

Я — чудотворец, я — чудак,

который зиждет грубой ласки.

Я — часть строений в новой части,

там я сгнивал ещё в зачатье.

Я — узник мод, узник новых шмоток,

я раб любви к святому и дурному.

Я — тот, кто застрелился от тоски,

пред этим выпуская кольца дыма.

Я кит и рысь, я ручка и ботинок,

я атом, глаз и слёзы ивы.

Я — всё на свете, всё, что