Глаза их полны заката, Сердца их полны рассвета - Егор Викторович Ивойлов

сутулые фигуры. Подобно молчаливым грифам они просеивали золу в поисках драгоценностей, которые остались после сожжения покойников. Глеб смотрел и пытался представить их мысли. Это, наверное, невозможно для человека, не принадлежащего к их миру. Скорее всего, их разум состоит лишь из сумбурных религиозных образов. Мистика наполняет их жизнь спокойным равнодушием, успокаивает страхи и сомнения перед конечностью бытия. Хотя, возможно, они ведут вполне обыденный образ жизни. Вечером идут домой, к семьям, вязнут в быту, смотрят вечерние новости, возмущаются политикой англичан…

Еще дальше, спиной к кострам, сидела старуха. Ее усталый взгляд, на, лишенном эмоций лице, был обращен к противоположенному, пустынному берегу Ганга. Она одна из тех, кто пришел в Варанаси умирать и, возможно, много лет уже ждет своего последнего часа. Согласно древним традициям вдова должна разделить костер со своим мужем. Однако, современное законодательство Индии это запрещает. Быть может, поэтому она здесь?

Подошли наконец к отелю. Он действительно находился на самом берегу Ганга. Цены оказались выше, чем обещал индус. Администратор объяснил, что остались номера только с видом на набережную. Они дороже – три тысячи рупий. У Глеба не оставалось сил спорить ни с работником отеля, ни с бродягой-проводником. Достал паспорт, расписался в журнале, заплатил. Поднялся по узкой, плохо освещенной лестнице. Номер оказался под самой крышей. Очень маленький: место только для двуспальной кровати, шкафа и тесного прохода между ними. Как ни странно, санузел очень просторный, сравнимый, по размерам, с основной комнатой. В целом, обстановка вполне устроила Глеба – было чисто и даже уютно.

Подошел к окну – там выход на небольшой балкон. Медленные, желтые воды терялись в пылевой дымке где-то на горизонте. Жаркий ветер доносил едва уловимые запахи дыма, пепла и пряностей. Непередаваемая атмосфера суеты и умиротворения совершенно непостижимым образом возникала на берегу Ганга. Белоликие отшельники садху медитировали и совершали омовения рядом с дородными женщинами в пестрых сари, которые стирали белье, с силой шлепая мокрые тряпки о ступени набережной и расстилая их прямо на камни, чтобы высушить под палящим солнцем.

Брезгливые и избалованные европейцы пытались не вступить в нечистоты, но жадно рыскали глазами, выискивая погребальные костры, чтобы пощекотать свои нервы и собрать несколько ленивых лайков под очередным постом в своем бессмысленном и глупом инстаграме. Щуплые и низкорослые японцы сновали в толпе в медицинских повязках, пытаясь защититься от воображаемой инфекции, не обращая внимания на суетность собственного бытия.

Все тонуло в размеренным, спокойным течением реки. От толпы отделялись люди, чтобы совершить омовение в Ганге и вернуться назад в мир пока живых. Казалось, что река иногда призывала людей, быть может, чтобы утешить, быть может, чтобы успокоить, или просто посмеяться над ними. Где-то, в рюкзаке Глеба лежал недавно дочитанный роман «Сиддхартха» Гессе. Вспомнилось:

«эта река, состоявшая из чужих и близких ему людей, из всех, кого ему довелось повидать, и из него самого; и все эти малые и большие волны спешили, страдали, тянулись к цели, к множеству целей – озеро и водопад, стремнина и море, – и каждая цель была достигнута ими, и за каждой следовала новая, вода обращалась в пар, поднималась в небо, обращалась в ливень, обрушивалась на землю, становилась источником, становилась ручьем, вырастала в реку, вновь спешила, вновь торопилась…И, когда Сиддхартха, отрешившись от всего на свете, кроме этой музыки, слышал тысячеголосую песнь реки, не смех или рыдания, не отдельные голоса – ибо любой из них оборачивался узами для души, заманчивой лазейкой для его Я, – когда он слышал сразу все вместе, внимал единству, тогда великая песнь тысячеголосой реки состояла лишь из одного-единственного слова: «Ом» – «завершение», «совершенство».113

Глеб отвернулся от окна, принял душ, лег в постель. Начался озноб. Ворочался с одного бока на другой. Накрывался одеялом, и скидывал его. Жар сменялся ознобом. Накатывала тошнота, иногда рвота. Проваливался в сон, время от времени. Тогда приходили ведения изматывающие, вязкие, душные.

Глава 12. Мама.

И тогда благословит себя гибнущий, идущий путем заката, ибо так переходит он к тому, что по ту сторону; и солнце его познания будет стоять в зените.114

…Его маме было пятьдесят четыре года. Она хорошо выглядела и правильно питалась. По выходным, она садилась в пригородный поезд и ехала на дачу, чтобы выращивать никому не нужные укроп и огурцы. Однажды, когда Глеб приехал в гости, она положила на стол перед ним клочок бумаги и заплакала. У нее был рак. Отец и сестра сидели молча, не в силах произнести ни слова. Глеб почувствовал, что почти задыхается настолько сильным был страх, сдавивший его грудь:

– Насколько все плохо? – спросил он, стискивая зубы.

Ответом ему было молчание.

Через несколько недель, мама не могла простоять даже несколько минут, чтобы не упасть в обморок. В доме появилась каталка, куча лекарств, чужих людей и больничный запах. Через знакомых удалось записаться к специалисту с мировым именем. Глеб вез маму по белому коридору, видел тени людей, увитых трубками и капельницами. Почему-то все казалось не вполне реальным, прохожим на сон. Перед дверью в кабинет доктора, сел на одну из низких, больничных скамеек, обтянутых зеленой синтетической тканью.

– Сынок. Как же быстро бежит время. Я помню, как была беременна тобой, словно это было лишь мгновенье назад. –она взяла его огромную волосатую кисть своими маленькими, худыми руками и положила себе на живот – ты совсем не хотел выходить оттуда. Почти десять часов ты упирался, пока тебя не удалось выгнать наружу. Но когда я тебя увидела… эти крошечные ручки, я поняла, что теперь ты смысл моей жизни. Я люблю тебя больше всего на свете, мой сынок…

– И я люблю темя, мам – Глеб чувствовал, как ком подступает к горлу.

– Сейчас я очень боюсь, сынок.

Она никогда не называла его «сынок».

Потом ее отвели в смотровую. Вышел врач и сказал, что есть максимум полгода. Он говорил, что сожалеет, что сделать ничего нельзя и лечения нет. Глеб не слушал. «Полгода», «шесть месяцев» и мир перевернется, или уже перевернулся?

Откуда-то играла вульгарная песня: «Мало, мало половин…». Ведь была же нормальная культура, музыка, наука. Почему все скатилось в такое дерьмо. Страна тупых.

Доктор еще сказал, что-то и пожал Глебу руку. Ему нужно было идти куда-то, вершить свое дело, рассказывать о том, что сделать ничего нельзя кому-то еще.

Потом, Глеб с мамой пошли в аптеку. Там была бледная, плохо одетая женина, державшая за руку лысого ребенка и полусумасшедшая старуха с огромными перстнями на каждом пальце. Все ждали чего-то…

Почему-то Глеб вспомнил, как получил тройку и плелся домой, едва переставляя ноги. Нужно было пройти всего двести метров, но Глеб останавливался возле каждого встреченного жука,